Магдалена Тулли - Сны и камни
А ведь железнодорожные пути, куда бы они ни вели, никогда не покидают обширных пределов названия, даже если минуют здания станций, снабженных непривычно звучащими названиями, вроде «Радом», «Кельце», «Кутно», выведенными черной краской по белому полю. Даже если минуют здания вокзалов с теми же названиями, ослепительно сияющими над серыми перронами. Отливающие металлическим блеском рельсы стрелой пронизывают фон — черно-белый, как фотография: даже на красной кирпичной стене не сыскать ни единого красного пятнышка. Они не привязаны ни к фону, ни к цвету. Одинаково холодно поблескивают среди сказочно живописных рекламных плакатов, брошенных глянцевых журналов и банок из-под кока-колы. Говорят, кто не видал Кутно, тот и жизни не видал. На самом деле Кутно не видал никто, да и не мог видеть. Пространства названия заполнены бесконечными железнодорожными путями, вокруг которых города возникают ненадолго и исключительно по мере необходимости и тут же исчезают, будто красные огоньки семафоров в серых сумерках.
Последний вокзал незаметно переходит в морской порт. Даже не раскрывая глаз, путешественники могут перебраться там с поезда на корабль, который перенесет их за семь морей. Они увидят огромных китов и опасные айсберги, услышат пение сирен. В сияющем над перронами слове «Гданьск» можно прочитать аллюзию с фигурой, которая на фоне белых туч возносит под аккомпанемент звукового сигнала трезубец. Не исключено, однако, что это фрагмент большего целого, отколовшегося от слов «Вольный Город». А может, его породили газетные заголовки, вопиющие жирным шрифтом, что никто не хочет умирать за это название. Лишь после того, как проявится полное содержание, в надписи на перроне усеченное и подмененное невразумительной аллюзией, можно будет понять важность недосказанного. Но на самом деле среди всех названий, сияющих над перронами вокзалов, нет ни одного, за которое путешественники согласились бы умереть. К тому же отсутствует гарантия, что можно умереть так, как удается проплыть семь морей, — с закрытыми глазами.
Поэтому места, названия которых выплевывают вокзальные громкоговорители, не способны к самостоятельному существованию, хотя во многих из них то и дело зажигаются и гаснут разноцветные огоньки, гигантские фонтаны извергают воду, благоухающую духами, и звенят серебряные колокольчики. Разве может взаправду существовать Париж, место с названием, претенциозным до смешного, или Лондон, по сути своей задуманный как туман? Манчестер и Ливерпуль — два футбольных стадиона с угольными отвалами вместо трибун. Бордо — гора, по форме напоминающая бутылку; Роттердам, Антверпен и Гаага — названия покачивающихся у причалов, оккупированных блохами парусников, чьи трюмы полны пряностями и шелком. Венеция на самом деле — жемчужная гондола, внутри которой спрятана музыкальная шкатулка. Чикаго — место, набитое чемоданами с деньгами: здесь живут, стреляют и умирают гангстеры в фетровых шляпах. Нью-Йорк уместил самые высокие в мире небоскребы на участке в шестнадцать сантиметров длиной и двенадцать шириной; с обратной стороны приклеивается почтовая марка. Рим — точка, в которую ведут все пути: пыльная и траченная книжной молью корчма у черта на куличках. А белое, как бумага, и черное, как ночь, слово «Касабланка» — название ночного бара для нерешительных самоубийц. Все это элементы города, которые, по правде говоря, занимают в нем места меньше, чем закладка в книге. Прохожие, ежедневно лицезреющие темноватый четырехугольник площади Конституции, понимают, что Париж — там, где продаются парижские багеты, и другого Парижа нет.
Якобы в Монтевидео тоже есть площадь Конституции, с пальмами и фонтаном в центре, залитая ослепительными лучами солнца, окруженная колониальными дворцами. Если что-либо подобное и существует, это лишь дополнение к повседневной, всем известной площади, добавочный, потаенный ее аспект, ускользающий от будничного внимания жителей, выходящий за рамки будничного сознания. Якобы и в Милане есть Центральный вокзал, по форме напоминающий огромный саркофаг, со стен которого таращатся и скалятся каменные маскароны. Значит, по каким-то причинам стеклянный Центральный вокзал посреди города нуждается в более отчетливой тени, чем та, которую отбрасывают его прозрачные стены. Якобы Прага позолоченных дворцов витает где-то над Прагой обшарпанных доходных домов и глубоких дворов-колодцев, отделенной от остального города рекой, которая отдает ржавчиной и машинным маслом, а от звездного неба — колпаком туч и дыма. Здания, улицы, кварталы захлебываются нереализованными шансами, застопоренными переменами, взятыми назад обещаниями, не осуществившимися желаниями, для которых город тщетно ищет выход. В густо застроенном пространстве теснятся городские пейзажи, их напор не знает меры. Именно под давлением неиспользованных возможностей город начинает порождать миражи: золото Праги, загадочность Милана, колониальную архитектуру Монтевидео.
Здешний Центральный вокзал, единственный, который существует на самом деле, — остановка где-то посреди трамвайных маршрутов, спокойно катающих свои номера от одной конечной станции к другой. Спеша к трамваям, люди равнодушно минуют перроны, поскольку вокзал — это всего лишь подземный переход и узел городской коммуникации. Глядя на его стеклянные стены, кто-то вспоминает, как покупал однажды в большом светлом зале железнодорожные билеты. Но прекрасно понимает, что это был сон. Великолепный аквариум не нуждается ни в перронах, ни в поездах, он вполне может обойтись без них. Не нужны ему ни трамвайные остановки, ни подземные переходы. В сущности, ему не нужно ничего. А вот он сам — спасение для города.
В толкотне и гомоне склоняются над грудами узлов люди, притаившиеся, точно диковинные рыбы у илистого дна, обмениваются словами, неразличимыми в шуме, немо шевеля губами. Вглядываясь в зелень холмов, в сухие травы степей, они равнодушно и непонимающе выслушивают информацию о прибытии поездов, на которых никуда не уедут. Их нездешние сны сливаются с местными, словно основа с утком. Без ущербного и шаткого присутствия этих спящих целое оказалось бы неполным. На месте Казахстана или Трансильвании, как и во многих других районах этого города, открылись бы зияющие провалы.
Есть здесь и идеальное место для страдающих бессонницей, поистине санаторий. Ведь на вокзале ночь не наступает вовсе, вечер там сразу превращается в утро, даже неизвестно, когда именно. Только сюда можно даже в самый поздний час прийти в поисках надежды, найти ее и разбазарить по собственному усмотрению, а после пересидеть в безопасном укрытии, пока ночь снаружи не закончится. Страдающих бессонницей в этом городе много. Пора признать, что вокзалы строятся именно для них. Не бодрствуй они ночь за ночью, город, целиком и полностью полагающийся на сны спящих, распался бы на куски. Но, как известно, ночь на вокзале не настоящая, и сон не настоящий, и лишь это позволяет укрывшимся в вокзальных залах ожидания наконец заснуть, вытянувшись на твердых лавках, — в час, когда первые трамваи уже покидают парк.
На карте города вокзалы выглядят прямоугольничками защитного цвета, не видны поезда, выбирающиеся — где-то понизу — на восток, на запад, на север и на юг. Вот бесконечное железнодорожное полотно, блестящие железные рельсы, прокладывающие путь в мутном пространстве. Чем дальше от центра карты, тем легче нарушается мировой порядок. Возникают новые железнодорожные ветки, что ведут в места, расположенные не на востоке и не на западе, не на севере и не на юге. В места, крепко-накрепко и навеки запертые. Куда не доехать ни по одной железной дороге, хоть там и имеются билетные кассы, залы ожидания, перроны и все, что требуется на вокзале; есть даже прибывающие и уходящие поезда. Туда не попасть на автомобиле, и пешком не добраться, сколько ни старайся. Места, отрезанные от мира, точно после катастрофы, с которыми даже по телефону нельзя связаться, хотя телефоны там есть и телеграммы принимают на любой почте.
Затопленный, стоит в зеленой воде памяти город, каким он был месяц, год, сорок лет назад, и в каждом — киоски со свежими газетами: области низкого давления и атмосферные фронты, военные парады, эпидемии гриппа, театральный репертуар и хроника уличных происшествий. Все это пространство заполнено печатным шрифтом. Над каждым днем витает единственная в своем роде конфигурация прописных букв, неповторимые формы принимает гонимая ветрами туча букв строчных. Разве не бросают их здесь на ветер тысячами и сотнями тысяч каждый день?
Город вчерашний и город сегодняшний могут показаться картинками-близнецами из головоломки, где, напрягая зрение, выискиваешь отсутствие флажка на крыше, лишний цветочный горшок на окне или воробья на карнизе. Там люди легли спать вечером, а здесь проснутся утром. Каждую ночь, в такт оборотам завтрашних газет на барабанах ротационных машин, свертываются и исчезают вчерашние города. Утром от них уже и следа нет. Когда новый день пройдет, город окажется целиком и полностью изношен, и не останется от него ничего, кроме вездесущих существительных, глаголов, прилагательных; утвердительных и отрицательных предложений. Вчерашний стул, шляпа, чайник уже недосягаемы для сегодняшней руки — бесплотные и бесполезные. А тот, кто улегся спать накануне вечером, сегодня столь же бесплотен, как вчерашний чайник.
