Созвездие Гончих Псов - Константин Георгиевич Паустовский
Глан предложил пойти дожидаться в чайную. Нелидова и Батурин согласились. Они пошли через рыжие пески в Верхний Белоомут. С черных веток ветер стряхивал отстоявшиеся капли. За чистыми окошками краснела герань; казалось, воздух был пропитан назойливым сладким запахом ее листьев.
В трех верстах от Белоомута в сельце Ивняги жила нянька Нелидовой – бабка Анисья. Муж ее – огородник – пропадал по ярмаркам. Новый дом со светлой горницей весь год стоял пустой, – старуха жила на черной половине. Теперь в горнице жили Нелидова, Батурин и Глан. Глан бывал в горнице только днем, ночевал он на сеновале. Батурин спал в клетушке около горницы, из окна была видна Ока, а по ночам – редкие береговые огни. Приехали они сюда на неделю, но жили уже две – ждали Берга.
В чайной на втором этаже, на закоптелых стенах были наклеены портреты вождей – Ленина, Калинина. За узкими окнами стучали о стену худые березы. Накрапывал дождь. Среди площади чернели дощатые ларьки – место густо унавоженных и сытых базаров.
– Эх, Россия, Россия! – промолвил Глан и задумался, глядя, как по верхушкам берез дует мокрый ветер.
Поздняя осень здесь, в Рязанской губернии, была холодна. Бодрили рассветы, съедавшие листву крепкой росой.
Глан любил ходить за покупками из Ивнягов в Белоомут через березовый лес. Идти и слушать, как шелестит дождь, насвистывать, смотреть на туман над Окой. Вода в реке была железного цвета.
Отогревшись в чайной, среди пара и белых фарфоровых чайников, Глан возвращался всегда в сумерки. Дни стояли короткие, похожие на серые и медленные проблески. Волчья тишина залегала в полях. С востока ползла густая и дикая ночь – ночь Смутного времени, веков Ивана Грозного – косматая, ветреная, сдувавшая набок рыжие бороды паромщиков.
На пароме пахло прелой лошадиной шерстью и рыбой. Фонарь на шесте был беспомощен. При взгляде на него казалось, что никакой Москвы нет, – нет ни электричества, ни железных дорог, ни книг, ни театров, а есть только этот хриплый собачий лай, храп лошаденок, ослизлые телеги, хлюпанье воды в сапогах, да вот эти прибитые к земле, придавленные ночью Ивняги, Белоомуты, Ловцы и Борки. Жестяные лампочки за потными окнами вызывали мысль о тепле, заброшенности и желание спать, – спать до рассвета, когда моргающий денек прогонит ночную, непролазную тоску.
– Чудно! чудно! – пробормотал Глан и закурил.
Батурин спросил:
– Вам здесь не нравится?
– В том-то и дело, что нравится. Неожиданно все очень. Вчера на Оке встретил шлюпку, – идет под парусами к Москве. На шлюпке матросы-каспийцы. Шлюпка пристала у парома, матросы вышли, – все молодежь, комсомольцы. Оказывается, – это переход из Баку в Москву. Я с ними чай пил, познакомился. Один из них рулевой Мартынов, он плавал на «Воровском» из Архангельска во Владивосток, видел Сунь Ятсена, много о нем рассказывал. Вспомнили с ним Шанхай. Чудно. Пастушонок Федька влез в наш разговор: «У меня, говорит, дяденька был командующим Красной Армией на Дальнем Востоке. Во! Рабочий, говорит, с Коломенского завода. Видал! Вот в энтим, говорит, месте он прошлый год рыбу удил, приезжал на побывку». А старик Семен мне все уши прожужжал про Малявина. «Вот которые, говорит, обижаются на мужичков, – дикий, мол, народ, бессознательный, матерщинники. Неверно! Брехня! Ты слушай, тут вот недалече усадьба художника нашего Малявина, – что с ей было. Как дали свободу, все усадьбы палили, а в его усадьбе, даже, наоборот, мужички охранение поставили. Я сам в ем стоял. Для охраны картин. Чтоб ни-ни… Мы тоже не лыком смётаны, кое-чего и мы понимаем. Ты не гляди, что я серый. Серость-то моя не больно простая». На днях встретил огородника Гришина. Болтали о сем о том – больше насчет ярмарок: где лучше – в Егорьевске, в Коломне или Зарайске, а потом оказалось, что у этого огородника племянница – скульпторша Голубкина, ученица Родена. Вот и разберись. Матерщина. Женщины, прекраснее которых я не встречал, болота, и среди болот в дрянной церковке – икона, может быть, Рублева, не знаю, – таких красок и мастерства нет и на Западе. Черт знает что. Паромщик Сидор молчал, молчал, а вчера проговорился: он в тысяча девятьсот пятом году был комиссаром Голутвинской республики, Гершуни знал, историю его расскажет лучше, чем мы с вами. Идет вот такой мужичонка, порты подтягивает, – смотришь на него и дрожишь, может быть в душе-то он Толстой или Горький. Прекрасная страна, а сила в ней – рыжая, тугая, налита она ей, как вот зимние яблоки, румянец в щеки так и прет.
С Оки глухо затрубил пароход. Пошли не спеша на пристань. Пароход трубил за разрушенными шлюзами, верстах в пяти. У пристани сбились телеги. Лошаденки, засунув морды по уши в полотняные торбы, жевали овес. Подводчики похаживали около, вздыхали, ругались о каких-то «кровяных сазанах». Вода на реке морщилась от дождя.
Пароход с непонятным названием «Саратовский Рупвод» долго и бестолково шлепал колесами, навалился на пристань, пахнул теплом и паром. Берг махал с палубы кепкой. Сгорбленный, с поднятым воротником, он показался Нелидовой родным и печальным.
– Как чудесно, – сказал Берг возбужденно, здороваясь со всеми. – Как хорошо на реке. Я отдохнул на два года вперед.
В Ивняги пошли пешком.
От голых кустов с красной глянцевитой корой пахло терпко и славно. Над лесом небо прояснилось, – бледное солнце пролилось на серые колокольни Белоомута. Рыхлый песок был напитан влагой. Берг шел и оттискивал глубокие следы; они наливались водой, такой чистой, что ее хотелось выпить. Встретились подводы – огородники везли в Зарайск яблоки. После подвод остался крепкий запах яблок и махорки.
– Как хорошо, что вы приехали сюда отдыхать, – Берг улыбнулся. – Вот где все можно продумать. Теперь слушайте новости. Дневник капитан уже сдал, – инженер потрясен, он даже заболел от этого. Наташа ждет вас. Капитан нашел комнату в Петровском парке и перевез туда Миссури и все свое барахло. На днях он получает пароход, где – не знаю, еще неизвестно.
Берг помолчал.
– Вы читаете газеты?
– Редко. – Глан заинтересовался: – А что?
– Да… – Берг замялся. Зачастил дождь, и они пошли быстрее. Нелидова шла легко, перепрыгивая через лужи. – Да… Есть крупная новость… Дело в том, что Пиррисон…
Нелидова шла, не подымая голову, – казалось, она тщательно рассматривает дорогу.
– Пиррисона расстреляли, – сказал быстро Берг, остановился и закурил. Они стояли на берегу Оки у красного перевального столба. Река мыла глинистый берег.
– Он оказался шпионом, – добавил Берг и посмотрел на Нелидову. В
