Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим
- Святая, прекрасная женщина, - сказал он, - чистая душа, которой столько пришлось выстрадать в жизни и которая подарила бедного, заброшенного сироту сокровищем своей любви. Это я, а не вы, должен пасть на колени; я должен возблагодарить судьбу за то, что мне дано сделать вас счастливой. Разве у меня есть иная, лучшая цель? Благословен будь господь, даровавший мне возможность служить вам! Что мне все блага мира по сравнению с этим благом?
- Не трогайте меня, - сказала она каким-то странным голосом, когда Эсмонд наклонился, чтобы поднять ее. - Позвольте мне остаться на коленях, да, да, и на коленях боготворить вас.
Дело, в котором ходатаем являлся полковник Эсмонд, не могло не решиться в его пользу у столь пристрастного судьи, каким, по собственному признанию, была леди Каслвуд; и потому для него не составило особого труда примирить ее с известием, им привезенным, о женитьбе ее сына, на иностранке и притом папистке. Госпожа Эсмонда никогда не доходила до той враждебности по отношению к католичеству, которая не в диковинку была среди ее соотечественников; она считала, что наша религия, бесспорно, является ответвлением католической, но что на главном стволе, который представляла собой Римская церковь, немало привилось всяких извращений (она удивительно хорошо для женщины разбиралась в этих богословских спорах благодаря тому, что еще девушкою заменяла секретаря покойному декану, своему отцу, и записывала многие из его проповедей под диктовку); и если Фрэнк выбрал себе жену, принадлежащую к южно-европейской церкви, как она называла католичество, то это не причина, чтобы ей не признать своей невестки. А потому она тотчас же написала вновь обретенной дочке прелестное, трогательное письмо (таким его нашел Эсмонд, которому оно было показано перед отправлением), где лишь легкая тень неодобрения сквозила в ласковых упреках сыну за то, что он не испросил хотя бы письменно благословения любящей матери на тот шаг, который готовился совершить. Каслвуд отлично знает - так она писала сыну, - что она никогда не отказывала ему ни в чем, что только зависело от ее воли, и едва ли стала бы противиться браку, который, как она надеется, составит его счастье и удержит его от всяческих безрассудств, до сих пор доставлявших ей немало тревог; далее она просила его поскорей вернуться и водвориться в своем родовом Каслвуде ("Это и в самом деле его родовое гнездо, - сказала она полковнику Эсмонду, - но он над ним господин только благодаря вашему самоотвержению") и принять от нее отчет за те десять лет, что она управляла всем по причине его несовершеннолетия. Неусыпным попечением и бережливостью она достигла того, что поместье находилось ныне в лучшем состоянии, чем когда-либо со времени парламентских войн, и милорд являлся обладателем небольшого, но твердого дохода, не обремененного долгами, как то было при его расточительном отце. "Боюсь только, - сказала она, - что я сберегла моему сыну имение, но зато утратила в значительной мере свое влияние на него". И так оно в самом деле и было. Дочь миледи постоянно жаловалась, что мать все делает для Фрэнка, а для нее ничего; сам же Фрэнк был недоволен простым непритязательным укладом жизни в Уолкоте, где он воспитывался скорей как сын бедного священника, нежели как молодой дворянин, призванный играть некоторую роль в свете. Должно быть, именно этот пробел в его воспитании побудил его столь жадно наброситься на жизненные удовольствия, как только он получил к ним доступ; и он не первый юноша, испорченный чрезмерно ласковой заботой женщин. Нет лучшей школы для детей, больших и малых, нежели общество тех, кто по своему положению или природным качествам превосходит их; это помогает избавиться от преувеличенной самоуверенности, свойственной растущим в одиночестве.
Но подобно тому, как неисправимый мот, составляя для друзей перечень своих долгов, никогда не сделает его полным и уж непременно утаит какой-нибудь чудовищный счет, которого не смеет перед ними обнаружить, так и у бедняги Фрэнка осталось на совести еще одно весьма важное признание, которым он не решался ошеломить свою мать в первом письме. Быть может, у Эсмонда и возникли кое-какие опасения после этого письма, ибо он знал, в чьи руки попал молодой виконт; но каковы бы ни были эти опасения, он их хранил про себя, не желая смущать свою госпожу тревогой, которая могла оказаться безосновательной.
Однако же с обратной брюссельской почтой от Фрэнка прибыло ответное послание, написанное им вкупе с супругою, которая в правописании была не сильней молодого повесы, доставшегося ей в мужья, и полное изъявление любви, благодарности и сыновнего почтения к вдовствующей виконтессе, как теперь величали мою бедную госпожу; письмо это было прочтено на семейном совете, состоявшем из виконтессы, госпожи Беатрисы и автора этих записок, и все нашли его вульгарным - прекрасная фрейлина во всеуслышание, а остальные двое мысленно. Но вместе с ним прибыло еще другое, адресованное лично полковнику Эсмонду и содержавшее новое нелегкое поручение, выполнить которое полковник должен был при первом удобном случае: именно сообщить о том, что Фрэнк, "следуя увещаниям мистера Холта, настояниям милой Клотильды и воле неба и святых, - как степенно писал милорд, - почел за благо переменить религию и быть принятым в лоно той церкви, к которой принадлежит его государь, многие из его родичей и большинство цивилизованного мира". Письмо заканчивалось припиской, вдохновителя которой Эсмонд без труда угадал, ибо она явно отдавала духом иезуитской коллегии и была написана так, как бедному Фрэнку несвойственно было ни думать, ни писать; в ней его милость напоминал полковнику Эсмонду о том, что и он по рождению принадлежит к той же церкви, а также обещал матери и сестре (поистине неоценимая услуга!) неустанно молиться всем святым об их обращении в истинную веру.
Даже если бы Эсмонд захотел сохранить это известие в тайне, он бы не смог, ибо день или два спустя после получения упомянутого письма в "Почтальоне" и других печатных изданиях появилось сообщение из Брюсселя, где говорилось, что "молодой ирландский лорд виконт К-слв-д, только что достигший совершеннолетия и весьма отличившийся в последних кампаниях в качестве адьютанта его светлости герцога Мальборо, объявил о своем переходе в папистскую веру и недавно участвовал в церковной процессии, шествуя по улицам Брюсселя босиком, с восковою свечой в руке". Честь этого обращения принадлежала, по словам "Почтальона", знаменитому патеру Холту, который был деятельным агентом якобитов во время последнего царствования, однако же покойный король Вильгельм неоднократно прощал ему все вины.
Насколько леди Каслвуд была подавлена этим известием, настолько Беатриса вознегодовала.
- Ну, маменька, - говорила она, - никогда больше Каслвуд не будет для нас родным домом. Эта немка привезет туда своего духовника, а к обеду станут подавать лягушек; понапрасну трудились Тэшер и покойный дедушка - все их проповеди пропали для моего братца даром. Говорила я вам, что вы его заморите катехизисом и что стоит ему отцепиться от маменькиной юбки, как он покажет себя. Вы не хотели верить, что юный плут вас водит за нос и что подлипала Тэшер не наставник для него. Ах, эти священники! Ненавижу всю их породу, - сказала госпожа Беатриса, стиснув руки, - да, да, все равно, носят ли они сутану и башмаки с пряжками или ходят босиком и не бреют бороды. Есть тут один противный ирландец, который не пропускает ни одного воскресного приема при дворе и постоянно расточает мне любезности; понаблюдали бы вы за ним и послушали, как он отзывается о своих собратьях по сану, тогда бы вы узнали, что такое священники. Все они на один покрой, что епископы, что бонзы или индийские факиры. Все хотят одного - властвовать, и для того запугивают нас загробной жизнью и разыгрывают святош, а мы еще преклоняем перед ними колени, испрашивая благословения. И все они интриганы, корыстолюбцы и клеветники, а уж что до злословия и пересудов, то тут за ними не угонится ни один придворный сплетник, ни одна самая злющая старая кумушка. Недавно я слышала, как этот мистер Свифт высмеивал храбрость герцога Мальборо. Он, этот дублинский мужлан, осмеливается на подобную дерзость потому только, что его светлость теперь не в фаворе; а все лишь затем, чтобы слова его дошли до ушей ее величества и чтобы подольститься к миссис Мэшем. Говорят, у Ганноверского курфюрста целая куча любовниц в Геренгаузене; ручаюсь, если только он станет нашим королем, все епископы и мистер Свифт, который метит в епископы, точно так же будут льстить и прислуживаться им. Ах, уж эти священники! Как опротивела мне их напускная святость, их шуршащие сутаны, их тупоносые башмаки! Я бы охотно уехала в такую страну, где нет ни одного пастора, или сделалась бы квакершей, чтоб избавиться от них раз и навсегда, непременно сделалась бы, только вот квакерское платье не пойдет ко мне, и стан у меня слишком стройный, чтобы прятать его от людских глаз. Не правда ли, кузен? - И она оглядела себя в зеркало, которое сказало ей, что прекраснее лица и стана не сыскать в мире.
