Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
[Аризона, лето 1890 г.]
Жалость, простая жалость русской девушки сблизила меня с Р. (которого сейчас «открыли» музыкальные критики). Он знал, что умрет молодым, да, собственно, и был живым трупом, ни разу, я клянусь, не оказавшимся на высоте, даже когда я открыто обнаруживала перед ним свою сострадательную покорность, ведь меня, увы, просто распирало изнутри в без-Ванову пору, я даже подумывала заплатить за определенные услуги какому-нибудь грубому, чем грубее, тем лучше, молодому мужику. А что до П., то я могла бы объяснить свою уступчивость его поцелуям (сперва нежным и бесхитростным, позже ставшим яростно изощренными и наконец отдававшими мною, когда он возвращался к моим губам, – порочный круг, закрутившийся в начале таргелиона 1888 года), сказав, что в случае моего отказа приходить к нему на свидания он раскрыл бы Марине глаза на связь ее дочери с кузеном. Он сказал, что может привести свидетелей, сестрицу твоей Бланш и мальчишку с конюшни, которого, подозреваю, изображала младшая из трех девиц де Турбье, все три чертовки, – но довольно об этом. Ван, я легко могла бы раздуть эти угрозы, оправдывая то, как я с тобой поступила. Я бы, разумеется, не стала упоминать, что произносились они шутливым тоном, едва ли подобающим завзятому шантажисту. Не стала бы я распространятся и о том, что даже если бы он продолжил рекрутировать анонимных гонцов и соглядатаев, то сам бы получил на орехи и погубил собственную репутацию, поскольку мотивы и прорехи его поступков <sic! «прорехи» на ее синем чулке. Ред.> в конечном просчете неминуемо вышли бы наружу. Словом, я бы скрыла, что отдавала себе отчет в том, что с помощью грубого подтрунивания он лишь ритмично добивался твоей бедной хрупкой Ады, – поскольку, при всей своей грубости, он обладал обостренным чувством чести, каким бы диким это ни представлялось тебе и мне. Нет. Я бы полностью сосредоточилась на впечатлении, произведенном этой угрозой на человека, готового скорее смириться с любой низостью, чем оказаться на грани разоблачения, ибо (и этого, разумеется, ни он, ни его информаторы знать не могли), каким бы шокирующим ни казался роман кузена с кузиной всякой законопослушной семье, боюсь даже представить (как мы с тобой всегда боялись), как бы Марина и Демон отнеслись к «нашему» случаю. По тому, как трясет и швыряет мой синтаксис, ты видишь, что я не в силах удержать объяснение своих поступков в логической колее. Не стану отрицать, что я испытывала странную слабость во время рискованных свиданий, которыми я его задабривала, как будто его животное желание зачаровывало не только мои пытливые чувства, но и мой протестующий рассудок. Могу присягнуть, однако, торжественная Ада может присягнуть, что во время наших «лесных рандеву», до и после твоего возвращения в Ардис, мне удавалось избежать если не осквернения, то, по крайней мере, обладания, кроме одного грязного раза, когда он практически взял меня силой – чрезмерно пылкий мертвец.
Пишу на ранчо «Марина», недалеко от оврага, в котором умерла Аква и в который мне самой однажды захочется забраться. Пока же ненадолго возвращаюсь в «Отель Пизанг».
Приветствую хорошего слушателя.
Когда в 1940 году Ван извлек из сейфа своего швейцарского банка, где они хранились ровно полвека, эту тонкую пачку из пяти писем (каждое в розовом БОК-конверте из шелковой бумаги), его озадачило их малое количество. Расширение прошлого, буйная поросль памяти умножили это число по крайней мере до пятидесяти. Он вспомнил, что использовал в качестве тайника также письменный стол в своем кабинете на Парк-лейн, но был уверен, что хранил там только невинное шестое письмо (Думы о Драме) 1891 года, пропавшее вместе с ее зашифрованными записками (1884–88), когда в 1919 году невосстановимое маленькое палаццо было сожжено дотла. Молва приписывала этот яркий поступок отцам города (трем бородатым старейшинам и молодому голубоглазому мэру с невиданным количеством передних зубов), которые более не могли сдерживать своего желания завладеть местом, занимаемым крепким карликом промеж двух алебастровых великанов; но вместо того, чтобы уступить им, как ожидалось, почерневший участок, Ван жизнерадостно возвел на нем свою знаменитую «Виллу Люцинду», миниатюрный музей всего в два этажа, со все еще растущей коллекцией микрофильмированных полотен из всех публичных и частных пинакотек мира (не исключая Татарии) на одном этаже и похожими на медовые соты кабинками с проекционными аппаратами на другом: чарующий маленький мемориал из паросского мрамора, обслуживаемый многочисленным персоналом, охраняемый тремя отлично вооруженными молодцами и открытый для посещений только по понедельникам за символическую плату в один золотой доллар, независимо от возраста и состояния.
Удивительное умножение этих писем задним числом объясняется, без сомнения, тем, что каждое из них накрывало мучительной тенью, подобной тени лунного вулкана, несколько месяцев его жизни и сужалось до точки, лишь когда начинало заниматься не менее мучительное предчувствие следующего сообщения. Но много лет спустя, работая над «Текстурой времени», Ван нашел в этом феномене дополнительное подтверждение тому, что реальное время таится в интервалах между событиями, а не в их «течении», что оно не связано ни с их смешением, ни с их затенением промежутка, в котором проявляется чистая и непроницаемая текстура времени.
Он сказал себе, что останется тверд и будет страдать, сохраняя молчание. Самолюбие было удовлетворено: умирающий дуэлянт умирает человеком более счастливым, чем суждено когда-либо стать его живому противнику. Однако мы не должны винить Вана за то, что он не сдержал данного себе слова, ибо нетрудно понять, почему седьмое письмо (переданное ему Адиной и его полусестрой в Кингстоне в 1892 году) пошатнуло его решимость. Потому что он знал, что это последнее. Потому что оно было послано из кроваво-красных érable беседок Ардиса. Потому что сакраментальный четырехлетний период равнялся сроку их первой разлуки. Потому что вопреки всем доводам и против воли Люсетта оказалась безупречной свахой.
2Письма Ады дышали, корчились, жили; «философский роман» Вана «Письма с Терры» не обнаруживал никаких признаков жизни.
(Я с этим не согласна, это милая, милая книжечка! Приписка рукой Ады.)
Он сочинил ее, так сказать, нечаянно, не бросив и ломаного гроша в копилку своей литературной славы. И псевдонимность не тешила его задним числом, как то было, когда он танцевал на руках. Хотя «чванство Вана Вина» не так уж редко всплывало в гостинных
