Карел Шульц - Камень и боль
Блеск, свет, сиянье. Это имя озарило лица обоих, прозвучав как набат.
- Во Флоренцию! Воспользоваться отсутствием Савонаролы и этого... этого Каппони. Во Флоренцию, где одним духом произносят имена Брута, Кассия и короля Христа. Все было хорошо подготовлено, мои отряды совершали переходы только ночью, никто нас не видал, когда мы раскинули лагерь среди холмов за городом. Брат Джованни, кардинал, которого народ любит, должен был обратиться к нему из окна дворца, перед тем как я дам сигнал своим воинам, стоящим у ворот. Но первая, кого я увидел, войдя в город, была...
И Пьер дрожащими руками закрыл свое лицо.
- Кто? - воскликнул Микеланджело.
- Та женщина... - сокрушенно прошептал Пьер. - Ну та, знаешь... Юдифь, Донателлова Юдифь...
Микеланджело понял. Все дурное, что случалось когда-нибудь с Медичи, они приписывали влиянию этой статуи. После восстания Пацци ее хотели совсем разбить. Но Лоренцо Маньифико никогда не позволил бы разбить Донателлову статую, хоть и приносящую несчастье. Поэтому ее удалили: убрали с площади и спрятали в глубоких подвалах дворца.
- Юдифь! - продолжал шепотом Пьер. - Ее нашли при захвате дворца и опять поставили на площади. И сделали надпись. Написали под ней: "Exemplum salutis publiсае". Бешеные псы! Сволочь! Висельники! Написать под ней: "Пример общественного спасения!.." Эта женщина вздымает отрубленную голову, подняла меч, а для мерзавцев тут - пример общественного спасения... Юдифь! "Чего здесь нужно Медичи?" - крикнула она, тараща на меня глаза. "Чего здесь нужно Медичи?" - как загремит по всем улицам! Я побежал к дворцу, а на кампанилле уже загудел всполошный звон, стали сбегаться цеха, вооруженные до зубов, все улицы и площади заняты... брат Джованни, кардинал, встал у окна, хочет говорить - его забросали каменьем... никогда не забуду: брат, в кардинальской мантии, стоит у окна, делает крестное знаменье, а на него град камней... Он отошел весь в крови и пал духом, сорвал пурпурную мантию, надел рясу доминиканца. У него тоже было приготовлено! И бежал в таком виде, единственно возможном в обезумевшей Флоренции... И знаешь, куда бежал кардинал Медичи? В Савонаролов монастырь, в Сан-Марко бежал! Так и выбрался из города лжедоминиканцем... И тут я понял: пришел конец.
Он умолк и прислонился лбом к дереву скамьи, так что ребро ее оттиснуло ему борозду на лбу. Воспоминания мелькали отрывочные, беспорядочные, стремительные.
- Я остался один... как есть один... Биббиена бежал с братом Джованни, значит, тоже заранее приготовил рясу доминиканца, не знаю... так они в меня верили! Все разбежались... и тут я решил: пускай меня убьют... Медичи должен пасть мертвым на улицах Флоренции, и я хотел умереть так... вынул меч из ножен и вышел на улицу, один как перст... "Вон он! Вон он!" - заревела при моем появлении статуя Юдифи, кинув в меня, как камнем, отрубленной головой и взмахнув в мою сторону мечом... Я не затем вышел, чтоб воевать против призраков, не умею рубиться со статуями... Меня обуял страх... Я побежал... Какой-то песковоз перешиб мне меч одним ударом своего острого заступа... "Вон он! Держи!" - ревела статуя... Я бежал, они гнались за мной, воя, как псы... Я добежал до ворот - оборванный, ободранный, истерзанный, обожженный... На углу Бадии стоял человек!.. Я мгновенно узнал его... Он не погнался за мной, только смотрел... Его зовут Макиавелли... Подбежал ко мне и шепнул: "Золото! Ведь у тебя есть золото, Медичи!.." Я понял, кинул им свои дукаты... золотые пряжки... цепь, перстни... бриллиантовую пряжку с шляпы... Между ними поднялась драка, но они продолжали погоню... однако это все-таки их задержало... Я никогда не забуду этому человеку... Ворота были полуоткрыты... Копейщик метнул в меня свое копье и хотел задвинуть засов... Я стащил с пальца последний перстень... отцовский подарок, подарок Лоренцо Маньифико... схватил его копье, а ему кинул перстень... Драгоценный камень заиграл на солнце.... Он жадно схватил перстень, замешкался, не успел задвинуть засов... Я выбежал, а за воротами уж ждали мои всадники, привлеченные всполохом... и я спасся...
Голос угас. Тишина церкви сгустилась.
- Так бежал Медичи из города, который отец его сделал первым городом в Италии! - воскликнул Пьер. И с угрожающим, яростным, мстительным жестом выплюнул одно только слово: - Савонарола!
В этом выкрике была ненависть, подобная пламени, ненависть безмерная, нечеловеческая, полная по самые края жажды мести, ненависть, пожирающая и сжигающая, ненависть, раскаленная добела и беспощадная, готовая в эту минуту, не будь они сейчас в доме божьем, призвать самого дьявола на помощь.
- Савонарола!
Он повторял это имя, не зная, как утолить свою жажду мести. Повторял, словно пил кровь, сладкую и приятную на вкус, словно желал еще больше распалить свое сердце. И это имя закружилось в воздухе и свилось в петлю.
- Теперь я - гость Бентивольо. Но надолго ли? - промолвил он с горькой улыбкой. - Ни один тиран не любит, чтоб у него в городе жил изгнанный правитель. Я уеду не нынче-завтра. В Венецию. Но пока жив, не перестану биться за Флоренцию - и выйду победителем!
- Я приехал из Венеции... - прошептал Микеланджело. - Просто удивительно, правитель, как наши пути скрестились...
- Твои пути будут всегда перекрещиваться с путями Медичи, Микеланджело, - глухо промолвил Пьер, так, словно среди своих несчастий получил дар пророчества.
У Микеланджело мороз пробежал по коже.
Пьер встал.
- Оставайся здесь, Микеланджело, и радуйся, что ты здесь. Что тебе делать возле изгнанного правителя? Ты не политик и не воин, я не могу ничего поручить тебе, а было бы слишком большой роскошью, если б я вздумал и в бегах возить с собой художника. Тебе надо работать, делать свои статуи из камня и снега, ты - художник! Одно только тебе советую: никогда не возвращайся во Флоренцию! Радуйся, что нашел здесь приют и покой для работы, не возвращайся во Флоренцию, там ты найдешь смерть. Французы жестоко расправились с городом, который добровольно им сдался, управляют при помощи казней и погромов...
В голосе Пьера опять послышался гнев.
- А знаешь, кто первый изобразил на холсте разбойника Карла, который называет себя стражем флорентийской свободы? Знаешь кто? Кто первый из флорентийских художников плюнул на память Лоренцо Маньифико и начал прославлять своей кистью французского захватчика? Кто изобразил торжественный въезд Карла Восьмого во Флоренцию? Твой друг, Микеланджело, тот самый Франческо Граначчи, за которого ты так меня просил, чтоб я позволил ему вернуться к моему двору, - без него ты не хотел даже прийти ко мне, этот самый друг свой Граначчи - вот кто изобразил!
Пьер схватил Микеланджело за руку.
- Поедешь во Флоренцию - поедешь на смерть. Народ опять взбунтовался, французы выступили дальше, на Рим. В городе смятение, но всех объединяет одно: ненависть к Медичи. И ко всему, что когда-нибудь было медицейским. А ты был медицейским, Микеланджело, этого тебе никогда не скрыть, и кому же это известно лучше всех, как не Савонароле? Что ты там будешь делать? Там опрокидывают статуи, жгут картины и библиотеки, истребляют искусство. Ради этого ты вернешься? Ты не успеешь взять резец в руки, как они вырвут его у тебя и отправят тебя на плаху, да, да, на плаху, потому что ты медицейский, служил Медичи и бежал, когда во Флоренции было создано королевство Христово. Куда угодно, только не во Флоренцию, ставшую городом убийц, плах и сумасшедших!
Лицо Микеланджело стало пепельно-серым.
- Оставайся в Болонье, - продолжал Пьер. - От души советую. Ради памяти отца своего советую, он тебя любил, и я тоже тебя люблю, ведь я тебя первого призвал к своему двору после смерти Лоренцо, дворянина своего послал за тобой, от души советую, ты, можно сказать, еще мальчик, пропадешь там среди этих бурь, средь этой сумятицы, в которой дело идет о жизни, ты не способен к подлости, у тебя не такой характер, как у того же Граначчи, ты не запоешь у костра от восторга, что там горят творенья Мантеньи и Боттичелли, нет, ты там пошел бы навстречу гибели, радуйся, что ты здесь, в Болонье, где тебя любят, где все тебя ценят, где у тебя заказы, свободный выбор работы, - как искушенный, страданьем искушенный человек советую: никогда не покидай Болонью!
Микеланджело молча подошел к алтарю. И опустился на колени в том месте, где прежде стоял на коленях Пьер. Сложил руки.
- Савонарола! - услышал он за своей спиной полный ненависти возглас Пьера. - Ты бы попал не в королевство Христово, а в сумасшедший дом. Флоренция... единственная союзница французов! Но скоро вся Италия восстанет против французов, и тогда - горе Флоренции! И ты хочешь туда вернуться? Савонарола! Страшна сила безумия! Ах, Флоренция! Моя Флоренция! Что с тобой сделали!
Крик его сорвался в такое горькое рыданье, что больно было слушать, словно тебе в сердце воткнули добела раскаленный кинжал. Мужчина плакал!
Микеланджело прижал локти к телу, сложив руки для молитвы. Позади, опершись лбом о ребро церковной скамьи, плачет Медичи, плачет правитель Пьер, изгнанник, плачет о Флоренции. Плачет оборванный, в лохмотьях, потому что сон в руку, плачет, кусая свои кулаки воина, чтоб заглушить собственный плач,- это всхлипыванье и рыданье человека в бегах, стон, вломившийся в тишину храма, это слезы человека, лишенного власти, вопль беглеца, порыв тоски, тем более жгучей, чем прекрасней родина. Камни. Стены. Неподвижные статуи святых.
