Другая страна - Джеймс Болдуин
Нет, любовь, конечно, присутствовала в их отношениях, иначе разве продолжалась бы так долго их дружба? (А были ли они вообще друзьями? Разве когда-нибудь они сказали что-нибудь значительное друг другу?) Возможно, самым верным доказательством любви Вивальдо было то, что он никогда не думал о Кэсс как о женщине, только как о леди и жене Ричарда. А может, его привлекало то, что они старше, он нуждался в друзьях старше его самого, которые любили бы его, принимали всерьез, кому он мог доверять. За это он мог отдать все, что угодно. Теперь они уже не казались намного старше, ему самому почти исполнилось двадцать девять. Ричарду было то ли тридцать семь, то ли тридцать восемь, Кэсс – тридцать три или тридцать четыре, но в годы его молодости, особенно в сиянии их любви, они казались ему много старше.
А теперь… теперь оказалось, что они тоже несчастны, растерянны, пребывают в отчаянии. Он взглянул на свое отражение в зеркале за стойкой. Пока не лысеет, и седины нет, лицо не обвисло, щеки не ввалились, нет живота, и зад не висит. Но все же… вскоре… и он опять бросил украдкой взгляд на блондинку. Ему вдруг мучительно захотелось узнать, как пахнет ее тело, ощутить его влагу, услышать шепот – на ночь, всего лишь на одну ночь, и тут вдруг, неожиданно для себя, он подумал: а понравилась бы она Руфусу? – и, странная вещь, острое желание сразу же покинуло его, теперь он ничего не чувствовал к девушке, кроме полного безразличия. А потом вдруг бешеная страсть нахлынула снова. Ага, послышалось ему насмешливое фырканье Руфуса, будь поосторожнее, а то у тебя встанет, как у черного. Он уже слышал этот смех однажды, когда уходил от Руфуса. Что-то сломалось в Вивальдо, он вдруг почувствовал, что перенесся в место, где находился Руфус – там нет различий в цвете кожи и нет половых различий. Только – прыжок, разрыв, ужас и капитуляция. Ужас… казалось, он начинался, кончался и возникал вновь где-то в пустоте, за зрачком. Оттуда виделось все, что кралось снаружи, и известие об этом тут же разносилось по всему царству тела, даже если сам глаз уже ничего не видел. Какой порядок мог восторжествовать над столь зловещей тайной? Или иначе: а какая ценность в тайне, если отсутствует порядок? Порядок. Порядок. Приведи дом свой в порядок. Вивальдо потягивал виски. Теперь расстояние между ним и блондинкой исчислялось множеством световых лет, и от бара он был на таком же расстоянии, но одновременно никогда прежде не ощущал с такой неприязнью пребывание в настоящем. Когда люди не знают, что к тайне можно подступить только через форму, они становятся тем, кем стали люди, находящиеся сейчас в баре, кем стал он сам. Они погибают в их презренных жилищах – в одиночестве или в семье, – в толпе таких же алчущих и взыскующих, от которых за версту несет кровью. Там рвут друг друга в клочья, и благослови Боже тех, кто сохраняет беспристрастность!
Вивальдо снова зашел в телефонную будку и с чувством безнадежности набрал свой номер. Раздались гудки. Он ждал довольно долго, а повесив трубку, постоял еще немного в кабине. Теперь он волновался, не случилось ли чего с Идой или с кем-нибудь из членов ее семьи, но позвонить их соседке и справиться было уже поздно. Опять мелькнула мысль об Эрике, и снова он отогнал ее. Медленно шел он через бар, денег у него вряд ли хватит даже на сосиску и проезд на трамвае, так что оставалось только уйти.
Подойдя к столику, где сидели поэт и блондинка, Вивальдо сказал, обращаясь к поэту, но глядя на девушку:
– Я хочу сказать, что давно знаком с вашими произведениями, восхищаюсь ими и от всей души благодарю вас.
Поэт удивленно поднял на него глаза, а девушка, рассмеявшись, сказала:
– Как это мило с вашей стороны! Вы тоже поэт?
– Нет, – ответил он. Ему пришло в голову, что он давно уже не спал с белой девушкой, и он прикинул, как могло бы получиться с этой. – Я прозаик. Но не публикующийся.
– Что же, когда начнете, сможете немного заработать, – сказал поэт. – Вы поступили умно, избрав этот вид литературной деятельности, – будет хоть на что существовать.
– Не знаю уж, умно или нет, – произнес Вивальдо, – но так случилось. – Девушка его заинтересовала, действительно заинтересовала, но голова была забита другим, что ж, может, их пути еще пересекутся. – Я просто хотел поблагодарить вас, вот и все. До свидания.
– Спасибо, – сказал поэт.
– Желаю удачи, – крикнула ему вслед девушка.
Вивальдо помахал им, пародируя особый прощальный жест, принятый в богемной среде, и вышел на улицу. Он решил идти к Бенно.
Там оказалось пусто как на кладбище. Сидела парочка типов, которых он знал, но избегал; и все же здесь у него был открыт счет, и как будто об этом не забыли; впрочем, разве можно многого ждать от бара в среду вечером.
Те трое, за чей столик он сел, многого и не требовали: у них кончались деньги, а в кредит им здесь не отпускали. Один из них был поэт Лоренцо, канадец по происхождению, круглолицый и кудрявый, пришедший сюда с подружкой, девицей, удравшей из техасского захолустья, – остренькое личико, грива прямых волос и сдавленный смешок, и с дружком, своей «тенью», – тот был постарше, – худое длинное лицо, страдальчески изогнутые губы, он хмурился, когда его что-нибудь радовало, что случалось нечасто, и улыбался мертвенной улыбкой, когда был испуган, – что случалось с ним постоянно, и потому прослыл на редкость добродушным человеком.
– Привет, Ви! – взревел, завидя его, поэт. – Присаживайся к нам.
Другого варианта не было, и, заказав себе порцию виски, Вивальдо сел за столик. Они пили пиво, напитка у всех осталось чуть на донышке. Поэт, наверное, раз тридцатый представил его Белл и Гарольду.
– Как поживаешь, мужичок? – поинтересовался Лоренцо. – Тебя нигде не видно. – По-мальчишески открытая улыбка очень шла ему, хотя юношей его можно было назвать с трудом. Все же по контрасту с девушкой и дружком он выглядел самым живым и молодым за столиком, и Вивальдо он, скорее, нравился.
– Кручусь помаленьку, – сказал Вивальдо, чем вызвал у Белл очередной приступ смеха, она прямо давилась, не выпуская изо рта большой палец, – решил, что пора остепениться, заняться делом, вот
