Макс Фриш - Штиллер

1 Швейцарская керамика (англ.).

Пристрастие к Уленшпигелеву озорству не покидало Штиллера. Он не мог не мистифицировать людей, не носить какой-то маски, чтобы хорошо себя чувствовать. Когда моя жена, проездом на юг Франции, на сей раз без меня, только с детьми, по пути навестила Штиллера, в его Глионе, я спросил ее про "ferme vaudoise"; она рассмеялась: "Ты должен увидеть ее сам!" Очевидно, в действительности все выглядело не столь "волшебно", как в его письмах.

Врачи снова отправили фрау Штиллер наверх, в горы. Он остался один, и тогда участились вечерние звонки по телефону, довольно обременительные; они особенно докучали нам, когда у нас собирались гости. Обычно Штиллер звонил навеселе: толковал о Кьеркегоре, якобы нуждаясь в моих разъяснениях. Звонил он из трактира: телефон его опять отключили за неплатеж. Я никогда не был знатоком Кьеркегора, книгу же послал ему в связи с нашей беседой о меланхолии как о симптоме эстетического подхода к жизни. В момент его ночных вызовов у меня не было Кьеркегора под рукой, как, впрочем, и у Штиллера. Кьеркегора он, как видно, разве что полистал, не в нем было дело. Он висел на телефоне по четверть часа, а то и по полчаса, очевидно, лишь для того, чтобы услышать человеческий голос. До меня доносился трактирный гомон: шум ополаскиваемой посуды и рев телевизионной передачи футбольного матча. Слова Штиллера было трудно разобрать. Должно быть, в душе он честил меня как сквалыгу и обывателя. Я знал его денежные обстоятельства и не раз настаивал, чтоб он прекратил эти дорого стоящие телефонные разговоры. Видимо, я не очень-то умел перенестись в его положение. Его шутки меня не обманывали: я понимал, что он одинок, нуждается в друге. Но именно это ощущение и делало меня столь беспомощным. Слишком часто я не мог ему дать того, в чем Штиллер так сильно нуждался, - должного дружеского расположения, и все же он был неправ, прерывая свою речь внезапным вопросом: "Неужели ты такой скупердяй?" И тут же продолжал: "Ну, скажи хоть что-нибудь, все равно что, но хоть что-то!" И потом неизменно добавлял: "Если ты когда-нибудь приедешь в Глион... чему я уже не верю!.." И замолкал, не вешая трубки. Я говорил: "До свидания!" - повторял это много раз, по-прежнему слыша, как моют посуду, как французская кельнерша передает в буфет заказ. Штиллер отмалчивался, не прощался, ждал, что трубку положу я. Мы боялись этих вечерних звонков. Иногда попросту не снимали трубки. Он добивался соединения до двух часов ночи.

Мы не видались уже более полутора лет, когда я в один погожий октябрьский день все же сошел в Монтрё. Узнал я его не сразу. Некогда принадлежавший мне костюм придавал Штиллеру непривычный буржуазно-респектабельный вид; и, как ни странно, он ни шагу не сделал мне навстречу. Мы поздоровались как-то принужденно. Принимая во внимание его каменистую и крутую vieux sentier, я захватил с собой только портфель. Штиллер порывался понести его, но я отклонил эту любезность. Внешне Штиллер почти не изменился, только редкие его волосы слегка поседели и, пожалуй, еще немного поредели, да чуть увеличилась лысина. Рукава моего старого костюма были Штиллеру коротковаты, это придавало ему что-то мальчишеское. Он немедленно спросил о моей жене и потом, очень сердечно, о детях, ведь он их видел. Не успели мы пройти несколько шагов, как наше смущение рассеялось. Мы разговорились. То, что мы полтора года не видались, отчасти и вправду объяснялось моей занятостью, но все же не только ею, как я теперь сознавал. Я, что и говорить, побаивался этого свидания: ведь наша дружба возникла, когда он находился под следствием, и вполне могло случиться, что она утратила свою силу и вопреки нашей доброй воле превратилась в реминисценцию. В Монтрё Штиллер купил три бутылки сен-сафорина, "чтобы не нарушить местного колорита". Две из них втиснул в карманы пиджака, а третью держал за горлышко, как ручную гранату; и мы отправились в путь. К моему удивлению, горная тропа действительно существовала. Каменистая, крутая, окаймленная виноградниками, согласно его описанию, - она вела наверх, в Глион. На подъеме дал себя знать наш возраст; мы несколько раз останавливались, чтобы отдышаться, и видели Шильонский замок, а под ним Территэ с его отелями, теннисными кортами, фуникулерами и шале, а за всем этим - большое и синее лежало Женевское озеро. Непривычный для нашей страны широкий простор напоминал Средиземноморье, если бы не эти дрянные шале.

Но где на этом оскверненном безвкусицей склоне могла находиться "ferme vaudoise", оставалось загадкой. Ведь мы уже приближались к Глиону, - в разговорах о виноделии, о значении культуры, о том, что досуг - необходимая ее предпосылка, о благородстве зрительных впечатлений, о кардинальной разнице между картофелем и виноградной лозой, о том, что жизнь среди виноградников всегда дышит духовной безмятежностью, о влиянии роскоши на человеческое достоинство. Тут мне бросилась в глаза жестяная дощечка с надписью "Swiss Pottery". He прерывая беседы, Штиллер толкнул ногой железную калитку и повел меня по замшелой дорожке, мимо гипсовых гномов, к "дому своей жизни". Заброшенность и полное запустение вполне отвечали мизерной плате, взимаемой за это угодье. Вычурные, поврежденные временем чугунные вазы, статуя из песчаника, не то Афродиты, не то Артемиды с отбитой рукой, далее маленькие джунгли, без сомнения, те самые, что Штиллер именовал розарием, и повсюду лестницы, обнесенные покосившимися балюстрадами, облупившиеся, они беззастенчиво давали знать, что сделаны из цемента. Бассейн, где плавали водоросли, старая собачья будка, террасы, заросшие сорняками, - это и был сад Штиллера, населенный множеством гномов из пестрой керамики, частью растрескавшихся, а частью, напротив, уцелевших.

Я все еще думал, что мы только приближаемся к поместью Штиллера, а он продолжал говорить, не обращая внимания на это привычное для него запустение. Сам дом-шале, по счастью, густо зарос плющом; открытыми для обозрения оставались только верхняя его часть причудливой архитектуры да кирпичная башенка, украшенная игрушечными бойницами, к тому же еще нелепый фасад, густо покрытый замысловатой резьбой, казалось, выполненной лобзиком, частично же облицованный песчаниковым плитняком. И все это ютилось под крышей, несоразмерно выступавшей над крошечным, почти игрушечным домиком. Я не верил своим глазам. Словом, убогая швейцарская хижина, отдаленно напоминающая шотландский замок. Штиллер извлек из карманов пиджака две бутылки вина и, нащупав ключи от входной двери, сообщил, что фрау Юлика вернется из своей женской гимназии примерно через час.

Итак, мы были у цели. Как у большинства подобных шале, здесь имелась доска из искусственного мрамора с надписью "Mon Repos" 1, выведенной золотыми литерами, кое-где уже почерневшими. Обстановка дома удивить меня, конечно, не могла. Деревянный медведь в прихожей изъявлял готовность принять в свои объятия трости и зонтики. Над медведем - обшарпанное, подслеповатое зеркало. Был полдень, и во всех уголках на штукатурке и обнажившейся дранке, отражая гладь Женевского озера, играли солнечные блики. С застекленной веранды стиля "модерн" проникал зеленоватый свет, чем-то напоминавший аквариум. Грохот поездов был здесь слышен, как в будке стрелочника, а где-то совсем рядом гудел смазанный трос фуникулера. Штиллер вышел поставить наше вино под струю холодной воды, и я невольно стал оглядываться по сторонам, чтобы хоть чем-то заняться. Потом мы сидели в саду, на замшелой балюстраде, окруженные неизменно веселыми гномами. Не удержавшись, я все же спросил: Так это и есть твоя "ferme vaudoise"? - Но должно быть, Штиллер не видел разницы между своими описаниями и реальной действительностью. Он просто сказал: - Обидно, что тебе так и не удалось полюбоваться моими восьмьюдесятью вязами. Они зачахли, вот их и срубили. - Разговор об этом больше не заходил.

1 Мой отдых (франц.).

Я спросил: - Ну, как ты тут живешь? - Было видно, что он твердо решил ни на что не жаловаться. - А как поживает твоя жена? - спросил он в ответ. В дальнейшем, уж не знаю почему, он тоже избегал называть Сибиллу по имени. Больше он ни о ком не спросил; беседа наша как-то не клеилась. - Почему ты не уберешь этих гномов? - спросил я, лишь бы что-то сказать. - Все не удосужусь, да они мне и не мешают. - И все же мне казалось, что он рад моему приезду. - Когда придет Юлика, - сказал он, - мы выпьем наше вино! - Мы сидели и курили. Я отчетливо помню эти ничем не ознаменовавшиеся четверть часа...

Как распоряжается этот человек своим временем? Этот невысказанный, едва даже осознанный вопрос все продолжал меня мучить. Как может Штиллер вынести такое существование без профессиональных и прочих занятий, то есть в полной беззащитности и одиночестве? Он сидел на полуразрушенной балюстраде, подняв одно колено и обхватив его сплетенными пальцами; глядя на него, я думал: "Как может он, как может вообще человек, столько испытавший и во всем изверившийся, еще влачить свою жизнь?" Гончарня находилась в подвальном помещении, прежде служившем прачечной, рядом с сушильней и складом садовой мебели; стены, некогда оштукатуренные и побеленные, а теперь затянутые шпалерами серой плесени - хотя солнце не уходило отсюда с полудня до самого вечера. Мне стало легче на сердце: здесь я все же мог себе хоть немного представить дни нашего друга.