Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 1)
Согласно обычаю, нашего почтенного депутата принял в комнате для заседаний попечительский совет ньюкомского Атенеума и во главе с председателем и вице-председателем препроводил на эстраду лекционного зала, перед которой по сему торжественному случаю собрались отцы города и видные горожане. Баронет явился во всем блеске: он прикатил из имения в карете четверней в сопровождении своей достойной матушки и красавицы сестры, мисс Этель, бывшей сейчас в его доме за хозяйку. С ними прибыла и его пятилетняя дочурка; почти все время, что шла лекция, она мирно дремала на коленях у тетки. При появлении Ньюкомов в зале, разумеется, поднялся шепот, не смолкавший, пока они не взошли на эстраду и не заняли своих мест в цветнике местных дам, которых сам баронет и его родственницы приветствовали сейчас с особливой любезностью. Приближались новые выборы в парламент, а в такой ответственный момент обитатели Ньюком-парка не жалели улыбок для своих сограждан. Итак, Барнс Ньюком поднялся на кафедру, раскланялся перед собравшимися в ответ на рукоплескания и приветствия, вытер лилейно-белым платком свои тонкие губы и пустился витийствовать о миссис Хименс и поэзии домашнего очага. Он, как все знают, негоциант и общественный деятель, и тем не менее сердце его принадлежит семье и нет для него большей радости, чем любовь его близких. Присутствие нынче в этом зале столь многочисленной публики - видных промышленников, просвещенных представителей "среднего класса, а также гордости и опоры нации - ремесленников города Ньюкома в окружении их жен и детей (грациозный поклон направо, в сторону шляпок) свидетельствует о том, что сердца их тоже доступны нежности и исполнены заботы о доме и что они, в свою очередь, умеют ценить женскую любовь, детскую непосредственность и сладость песни! Затем лектор подчеркнул различие между дамской и мужской поэзией и решительно высказался в пользу первой. Разве не первейший долг поэта, не священная его обязанность христианина - воспевать нежные чувства, украшать семейную обитель, увивать розами домашний очаг?! Примером тому служит биография миссис Хименс, которая родилась там-то и там-то, и, побуждаемая тем-то, впервые взялась за перо, и прочее, прочее. Действительно ли так говорил сэр Барнс Ньюком или нет, не знаю. Меня там не было, и я не читал газетных отчетов. Вполне возможно, что все вышеизложенное навеяно воспоминанием о пародийной лекции Уорингтона, прочитанной перед нами еще до публичного выступления баронета.
Проговоривши минут пять, баронет внезапно остановился и с явным смущением уткнулся в свои записи; затем он прибег к помощи спасительного стакана воды и лишь после этого возобновил чтение и долго еще что-то уныло и невнятно бубнил. Это замешательство, несомненно, наступило в ту самую минуту, когда сэр Барнс узрел среди публики Уорингтона и Фреда Бейхема, а рядом с их враждебными и насмешливыми физиономиями - бледное лицо Клайва Ньюкома.
Клайв не смотрел на Варнса. Взгляд его был устремлен на ту, что сидела неподалеку от лектора, - на Этель; она обнимала рукой свою маленькую племянницу, и черные локоны ниспадали на ее лицо, еще более бледное, чем у Клайва.
Она, разумеется, знала, что Клайв здесь. Она почувствовала, что он здесь, едва вошла в зал; она увидела его сразу же и, наверно, продолжала видеть лишь его одного, хотя глаза ее были опущены долу и она лишь по временам поднимала их на мать, а потом опять склонялась над своей златокудрой племянницей. Прошлое с его милыми воспоминаньями, юность с ее надеждами и порывами, все, что вечно звучит в сердце и живет в памяти, встало, должно быть, перед глазами бедного Клайва, когда он через пропасть времен, печалей и расставаний увидел женщину, которую любил много лет. Вот она сидит перед ним - та же, но совсем другая; далекая - точно умершая: ведь она и вправду ушла в иной, недоступный мир. И коль скоро в этом сердце нет любви - разве оно не хладный труп? Так осыпь же его цветами своей юности. Омой горькими слезами. Обвей пеленами своей былой привязанности. Тоскуй и плачь душа! Припади к ее гробу, лобзай мертвые уста, возьми ее руку! Но рука эта вновь безжизненно упадет на охладевшую грудь. Прекрасным устам уже не розоветь, не разомкнуться в улыбке. Опусти же крышку гроба, предай его земле, а потом, дружище, сними со шляпы траурную ленту и вернись к своим повседневным делам. Или ты полагаешь, что тебе одному пришлось совершить подобное погребение? Иные мужчины уже назавтра будут смеяться и трудиться, как прежде. Кое-кто нет-нет да заглянет еще на кладбище, чтобы прочесть там краткую молитву и сказать: "Мир праху твоему!" А иные, осиротев, скоро водворят в своем сердце новую госпожу, и та начнет рыться в ящиках, шарить по углам, копаться в шкапах и однажды в каком-нибудь потайном месте найдет маленький портрет или запыленную связку пожелтевших писем; и тогда она скажет: "Неужели он любил эту женщину? Даже при том, что художник, вероятно, польстил ей, право, ничего в ней нет, и глаза косят. Ну, а письма?.. Да неужто это им он так умилялся?.. Меж тем я в жизни не читала ничего банальней, ей-богу! А вот эта строчка совсем расплылась. О, здесь, верно, она проливала слезы - пустые, дешевые слезы!.."
Слышите, это голос Барнса Ньюкома журчит, как вода, бегущая из водоема, а наши мысли витают где-то далеко-далеко от этого зала, почти в тех же краях, что и мысли Клайва. Но тут как раз фонтан иссякает; уста, из которых лился сей холодный и бесцветный поток, перестают улыбаться. Лектор кланяется и покидает кафедру. В зале возникает какое-то жужжание, поднимается гомон, суета; тут и там кивают друг другу шляпки, колышутся перья, шелестят шелковые юбки.
На эстраде, среди избранных, раздается: "Ах, спасибо! Так прелестно!", "Я чуть не плакала!", "Да, прекрасно!", "Вы нам доставили такое наслаждение!". Ну, а в зале другое: "Уморил, ей-богу!..", "Укутай-ка получше горло, Мэри Джейн, не ровен час, схватишь простуду. Да не толкайтесь вы, сэр!..", "Гарри, пошли, пропустим по кружечке!..".
Эти и подобные фразы долетают - а может быть, и нет - до слуха Клайва Ньюкома, пока он стоит у заднего крыльца Атенеума, перед которым дожидается экипаж сэра Барнса с зажженными фонарями и лакеями в парадных ливреях. Еще один ливрейный выходит из дверей с девочкой на руках и бережно укладывает ее на сидение. Вот появляется сэр Барнс, леди Анна и мэр города Ньюкома. За ними следует Этель, и, когда она проходит под фонарями, взгляд ее выхватывает из темноты лицо Клайва, такое же бледное и печальное, как у нее самой.
А не продолжить ли нам свой путь до ворот Ньюком-парка, где на резных завитушках играют отблески луны? Но большое ли удовольствие шагать вдоль бесконечной замшелой изгороди и сомкнутого строя пихт? Что надеешься ты увидеть за этой стеной, глупец? Куда занесли тебя ноги, безумный путник? Разве тебе под силу порвать оковы, которые накинула на тебя судьба? И разве там, у твоего причала не ждет тебя бедная малютка Рози Маккензи? Ступайте же домой, сэр, а то, смотрите, схватите простуду!
И вот мистер Клайв возвращается в "Королевский Герб", поднимается в свою спальню и по дороге слышит зычный голос мистера Фреда Бейхема, держащего речь в распивочной перед "веселыми бриттами", ее завсегдатаями.
^TГлава LXVII^U
Ньюком воюет за свободу
Итак, лекция баронета в ту же ночь подверглась обсуждению в местном парламенте, а точнее - в "Королевском Гербе", и мистер Том Поттс, прямо скажем, не пощадил оратора. Политиканы из "Королевского Герба" находились в оппозиции к сэру Барнсу. Да и многие обитатели этого города таили злобу на своего депутата и готовы были завтра же против него восстать. Когда эти патриоты собирались за бутылкой вина в дружеском кругу, они произносили вольнолюбивые речи и частенько вопрошали друг друга, где им сыскать того, кто избавит город Ньюком от тирании? Благородные сердца сограждан изнывали под гнетом, а глаза их метали молнии, когда Барнс Ньюком проходил мимо. Том Поттс, зайдя как-то раз в шляпный магазин Брауна, снабжавший шляпами слуг сэра Барнса Ньюкома, издевательски предложил взять одну из этих касторовых шляп, с позументом и кокардой, и выставить ее на рыночной площади, дабы все жители Ньюкома кланялись ей, как некогда шляпе Гесслера.
- А не кажется ли вам, Поттс, - говорит Фред Бейхем, который, конечно, был вхож в клуб "Королевского Герба" и украшал его сборища своим присутствием и ораторским искусством. - Не кажется ли вам, что в борьбе с этим Гесслером наш полковник вполне мог бы сыграть роль Вильгельма Телля?
Предложение это было принято с восторгом. Особенно горячо его поддержал Чарльз Таккер, эсквайр, стряпчий, который без всякого колебания брался провести в парламент полковника Ньюкома или какого-нибудь еще джентльмена, как в упомянутом городе, так и в другом месте.
Подобно тем трем заговорщикам, которые на картинах и в пьесах о Вильгельме Телле сходятся в лунную ночь, клянутся любовью к свободе и избирают Телля своим вождем, Фред Бейхем, Том Поттс и Чарльз Таккер, эсквайр, эти новоявленные Арнольд, Мельхталь и Вернер, собрались вкруг пуншевой чаши и решили просить Томаса Ньюкома освободить отчизну. И вот назавтра депутация города Ньюкома в лице этих трех господ явилась в обиталище полковника и поведала ему о тяжелой судьбе их избирательного округа; как он томится под владычеством Барнса Ньюкома и как честный люд жаждет избавиться от этого узурпатора. Томас Ньюком принял депутацию весьма чинно и любезно, закинул ногу на ногу, скрестил на груди руки, закурил свою сигару и со свойственным ему достоинством выслушал то, что по очереди излагали ему Поттс и Таккер, а Бейхем поддерживал их зычным "слушайте, слушайте!.." и учтиво пояснял полковнику некоторые их загадочные рассуждения.
