Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Как раз Егор замешкался, не утаил косого взгляда, и услышал голос Николая Егоровича:
— Они? — Не спросил — пробуравил вопросом.
— Кто, папа? Чего?
— Не юли. Они это, я спрашиваю?
Егор представил, что может сейчас произойти. Мгновенно он стал тем, кем был на самом деле, — чутким, неуверенным в себе, бредущим на ощупь в густых потемках восемнадцатого лета, растерянным мальчиком.
— Папочка, ты же не знаешь, на что они способны. Вон тот, с узкими глазами, он припадочный, и те двое, и девицы… не надо, папочка, миленький. Мы в другой раз как–то… Мы их с ребятами. Тебе не надо к ним подходить, папочка! Они уже пьяные, вот сколько бутылок, озверели уже.
Карнаухов его не слышал, широко отмахивал расстояние. Тут и было–то десять метров. Он подошел и встал напротив вожака, за спиной у девиц. Полюбопытствовал:
— Тебя как зовут, парень?
Тот поднял глаза, увидел перед собой пожилого человека, рассмеялся, рассыпался весь мелкими дребезжащими колечками.
— Папахен! Выпить захотелось? Выпивку надо заслужить. Даром — топай в райсобес.
Говоря, он привычно озирался, холодно прикидывая, сколько вокруг таких папаш. Двое ребят заржали, девицы опрокинулись на спину и одна пощекотала пальчиками ногу Николая Егоровича.
— Садись с нами, старичок. Мы тебя приласкаем, — зыркнула глазами на монгола. — Старенький он, Сива, хочется ему согреться. Отлей глоточек.
— Сива — собачье имя, — сказал Карнаухов. — > Как тебя отец с матерью назвали? Ну!
В веселой компании произошло замешательство. Вожак Сива начал закручивать странные телодвижения, корчить гримасы — приводил себя в исступление. Подошедший Егор загородил отца сбоку.
— Приключений ищет старикан, — деревянно, низко затарахтел Сива, слепляя веки совсем в безгла- зье, — ищет, ребятки? И сосунка за собой водит. Пожалел бы мальчонку, фрайер! Мы же его не пожалеем.
Девочки притихли, время их вмешательства истекло. Подоспел момент зашевелиться парням, и один из них, золотозубый, с неживой ухмылкой, ногой подтащил к себе литровую бутылку из–под вермута.
Жест был недвусмысленный.
— Бутылок много, — сказал вдруг Егор, — подать тебе еще одну для другой руки?
— А тебя мы хорошо знаем, — тепло ответил золотозубый. — Ты Кешки Карнаухова братан.
Сива добавил:
— И папахен. Оттуда. Одна семейка. Сынок у них преступник и вор, а батя на пляже хулиганит, честным пацанам отдыхать не дает. Пожалуй, надо мусора вызывать. Может, они наганами вооружены. Начнут шмолять, не увернешься. Место открытое. Попали мы в переделку, ребята!
Девицы попадали теперь животами на землю, заткнули уши и заблажили — не переносят пальбы,
— Ладно, Сива, — сказал Карнаухов. — Сива так будь Сивой. У меня для тебя совет и предупреждение.
— Может, глотку сначала ополоснешь?
— Совет такой. Отправляйся в милицию и сдай себя в руки правосудия. Хотя не думаю, что ты мой совет примешь. Ума в твоем лице нет, а страха и подлости много… Предупреждение же такое. Если ты, паршивый подонок, хоть на сто цщгов когда–нибудь, — Николай Егорович отстреливал слова без осечек, — приблизишься к Викентию, тебе придется вспоминать свое имя уже на больничной койке. Утром приблизишься — вечером больница, вечером приблизишься — утром больница. Это все. Точка. Ты предупрежден.
— Теперь тебе, старик, мой совет, — начал Сива, трясясь и руками и ногами очень сильно и быстро, подобно гуттаперчевой обезьянке, — я могу простить наглость, понимая твою преклонность и старость. Но твоего вонючего сынка…
Не успел досказать Сива про сынка, потому что Карнаухов неуловимым движением с оттяжкой взмахнул поводком. Прекратилась Сивина тряска, один глаз его адски распахнулся и блеснул небесной синевой, а из второго, куда уперся конец багровой черты, засветилась на щеку кровь. Он взвыл и ткнулся лицом в ладони, в траву.
— Это тебе задаток! — сказал Карнаухов. — Небольшой совсем задаток, а поглядите, как его скрючило. Видно, не привык к задаткам.
Девочки на карачках переползли к поверженному кумиру. Вторым секущим ударом поводка Николай Егорович вырвал из рук неловко пытающегося встать золотозубого бутылку, а ногой отправил его самого на прежнее место.
— Пойдем, Егорша, — обернулся к забронзовев- шему сыну. — Зови Балкана, пойдем. Им тут посоветоваться надо. Вожачка подлечить.
По дороге Егор оглянулся, нет ли погони. Оглянулся — погони нет. Все четверо склонились над лежащим Сивой, копошились над ним, выясняли: цел ли глаз, цел ли сам подрубленный главарь.
— Папа, а ведь ты самый настоящий гангстер! — сказал Егорша с восхищением. — Что же мы теперь будем делать?
— Придем домой — борща похлебаем. Отдохнем, в шахматы перекинемся. Гляди только — никому… А бояться не надо, сынок. Стыдно. Это Сива нас должен бояться. Он и боится.
— Я не боюсь, — отрезал Егор. — Ты его не знаешь. Бешеная, злопамятная гадина.
— Ай–я–яй! Вот я ему первую прививку и сделал. Те, кому положено, проморгали, пришлось мне потрудиться. В обществе так бывает, подменяют люди друг друга.
— По совместительству?
— Жизнь, сынок, каждый раз борьба. Всякая. Бывает и такая. Уважаешь себя, любишь близких — не отступай, борись. Что поделаешь. Словами ему, видно, объяснить невозможно. Поздновато.
— А если, папа, они тебя поймают одного?
Николай Егорович наклонился, пристегнул поводок Балкану.
— Оставим это, Егорша. Пустое, вздор! Я не заяц, чего меня ловить. Сам навстречу выйду. Запомни, время придет, и такая мразь вымрет. Надо то время приближать по возможности. Ну, хватит! — добавил резко: — Неинтересная тема.
Про себя спокойно додумал, прикинул возможную череду событий: «Я, конечно, теперь шпане этой лакомая кость. Ею они и подавятся. Тем от них Викентия избавлю».
Снова набряк, затолкался потихоньку под ребрами вязкий комок. Пересек дыхание…
4
До обеда Юрий Андреевич Кремнев опрыскивал яблони. Старенький, кашляющий, как от курева, гидропульт, которым он орудовал, требовал особой к себе почтительности. Большей частью Юрий Андреевич опрыскивал свою грудь и плечи, если бы он был фруктовым деревом, то, видимо, мог считать себя в безопасности от жучков лет на сто вперед. Дарья Семеновна стряпала на веранде, где был установлен кухонный столик и две газовые плитки, питавшиеся от переносных балончиков. Отсюда она хорошо слышала ворчанье мужа и, изредка выглядывая, замечала, что он становится все белее, словно работает под невидимо осыпающимся снегом.
— Надень маску, Юра, — крикнула она, — отравишься.
«Отравлюсь, — про себя согласился lOpnii Андреевич, — непременно. Надышался этой гадостью».
Но, как всегда, в азарте работы, в стремлении поскорее доделать начатое, он не мог заставить себя остановиться. Дарья Семеновна и не надеялась его образумить. Она знала, что, когда муж занят чем–нибудь, лучше к нему не приставать, иначе нарвешься на грубость.
Она готовила обед в расчете на приезд Мишеньки. Им с мужем хватило бы бульона и салата. Для Мишеньки она тушила в чугунке молоденькую курицу, купленную за пять рублей в соседней деревушке. Она всегда покупала там мясо, кур, свежие яйца, творог, молоко и даже самодельное масло. Вот одно из неоценимых преимуществ дачи: таких прекрасных свежайших продуктов в федулинских магазинах днем с огнем не сыщешь. А на рынке все не в меру дорого. Дарья Семеновна установила прочные торговые отношения с двумя деревенскими дворами, а с одной хозяйкой — Старшиновой Александрой, восьмидесятилетней женщиной, считавшей Федулинск столицей мира, — успела подружиться. К Старшиновой на лето приезжала отдыхать внучка Оленька, ткачиха из Орехово — Зуева, ясноглазая, веселая, работящая девушка с цветом лица, которому позавидовала бы любая столичная краля. Про внучку Александра Старшинова рассуждала так:
— Побегла мужа искать в дальние края. И где же ейный муж? Нету–ка. Угодила девка в такое место, куда одних баб согнали. Теперь и жалкует, да что поделаешь. Там у ей и зарплата большая, и почет. Вот оне какие, нынешние девки. Ищут мужа, а находют зарплату. Повсеместно тако–то. Я уже примечаю. Денег куры не клюют, а мужиков стоящих не видать. Еще бают, за деньги все купишь. Нет, мужа не купишь, и счастья не купишь. Какое без детишек для бабы счастье? Нету–ка его.
Старуха очень переживала за внучку, за ее нескладно сложившуюся мытарную судьбу и собиралась сама в ближайшее время отправиться в Федулинск на разведку. В городе у нее сохранилась дальняя родня.
По совести, лучшей жены, чем Оленька, Дарья Семеновна не пожелала бы для сына. Красивая, неглупая, все умеющая по хозяйству, без норова, — Дарья
Семеновна понимала толк в этих женских качествах, знала, как они редки все сразу в одном человеке. Правда, Оленьке было уже двадцать лет, что с того. Дарья Семеновна несколько раз приглашала девушку в гости, на дачу. Та, смеясь, обещала прийти. Но не приходила. Пришла бы, будь Кремнева понастойчивее, полюбезнее. Наверняка бы явилась. Но Дарья Семеновна как–то без напора приглашала, вроде полушутя. И про сына рассказывала с каким–то против воли преувеличенным восторгом: такой он и умный, и образованный, и независимый, мол, далеко не всякой девушке можно о нем мечтать, но Оленька ни о ком, казалось, и не мечтала. Помогала бабушке варить варенье, солить грибы, летала по избе и дворику белоногим ураганом. Лицо ее, пышущее здоровьем, было приветливо, как летнее утро…
