Золотая чаша - Генри Джеймс
Она по-прежнему пристально смотрела ему в лицо, как будто он в самом деле слегка ее встревожил.
– Ах вы, древние, глубокомысленные итальянцы!
– Вот-вот, – живо откликнулся он, – этого я от вас и добивался. Теперь вы настроились более ответственно.
– Да уж, – подхватила она, – если вы «смиренны», то, должно быть, очень опасны. – Она помолчала; князь только улыбался. Потом сказала: – Я совершенно не намерена терять вас из виду. Но если бы даже это и случилось, по-моему, это было бы правильно.
– Благодарю вас, я только того и добивался. Все-таки я уверен, что с вами мне легче будет понять. Это единственное, чего мне не хватает. Я считаю себя человеком, замечательным во всех отношениях, кроме одного – я тупой. Я могу сделать практически все, что понимаю. Но сначала я должен понять. – И далее он пояснил: – Я нисколько не возражаю против того, чтобы мне объясняли и показывали. На самом деле, это мне даже нравится. Потому-то мне так необходимы и всегда будут необходимы ваши глаза. Вашими глазами я хочу смотреть, пусть даже с риском, что они покажут мне такое, что мне не понравится. Ведь тогда, – закончил он свою речь, – я буду знать. А то, что знаешь, не страшно.
Миссис Ассингем, очень может быть, только и ждала – к чему он в конце концов придет, но заговорила она несколько нетерпеливо:
– О чем это вы толкуете?
Но он ответил не моргнув глазом:
– О том, что я честно и откровенно боюсь в один прекрасный день «промахнуться», сделать что-нибудь не то, даже не зная об этом. Именно в этом я всегда буду рассчитывать на вас – вы будете мне говорить, на каком я свете. Нет-нет, у вас, англичан, на этот счет какое-то чутье. А у нас нет. А если и есть, то не такое, как у вас. А потому… – Но с него было уже довольно, и он просто улыбнулся. – Ecco tutto![4]
Не приходится скрывать, что князь пустил в ход все свое обаяние, но ведь он и всегда ей нравился.
– Было бы очень интересно, – заметила она через минуту, – отыскать такое чутье, которым вы не обладаете.
Князь тут же привел пример, не сходя с места:
– Нравственное чутье, дорогая миссис Ассингем. Опять-таки в том виде, как вы его себе представляете. Я, разумеется, не лишен чего-то такого, что у нас, в милом дряхлом провинциальном Риме, успешно сходит за мораль. Но она так же непохожа на вашу, как винтовая каменная лестница, полуразрушенная к тому же, в каком-нибудь замке эпохи Кватроченто[5]– на скоростной лифт в одном из пятнадцатиэтажных небоскребов мистера Вервера. Ваше нравственное чувство приводится в действие паровой машиной и мгновенно поднимает вас ввысь, словно ракета. А наша лесенка – трудная, крутая, неосвещенная, и стольких не хватает на ней ступенек, что почти в любой ситуации гораздо проще бывает повернуть назад и тихонечко спуститься обратно.
– Рассчитывая, – улыбнулась миссис Ассингем, – подняться наверх каким-нибудь другим способом?
– Да-а… или вовсе не подниматься. Впрочем, – прибавил он, – об этом я предупреждал вас с самого начала.
– Макиавелли! – только и воскликнула она.
– Слишком много чести, сударыня. Будь у меня и вправду его гений! Хотя, если бы вы и в самом деле считали меня настолько изощренным, то не сказали бы об этом. Но это ничего, – закончил он довольно жизнерадостно. – Главное, что я всегда могу обратиться к вам за помощью.
Засим они на несколько мгновений застыли, глаза в глаза; после чего миссис Ассингем спросила, воздержавшись от каких бы то ни было комментариев, не хочет ли князь еще чаю. Сколько угодно, отвечал он с готовностью, и затем насмешил ее, подробно развивая свою мысль, что у англичан чай подобен морали, которая у них «заваривается» кипятком в маленьком чайничке, так что чем больше пьешь, тем более высоконравственным становишься. Его балагурство послужило «мостиком», чтобы переменить тему, и миссис Ассингем принялась расспрашивать князя о его сестре и остальных, и, в частности, о том, что может сделать ее муж, полковник Ассингем, для прибывающих джентльменов, с которыми он готов немедленно увидеться, с позволения князя. Князь принялся шутить по поводу своей родни, рассказывал разные разности об их привычках, пародировал их манеры и делал предсказания насчет их поведения, утверждая, что таких ярких представителей стиля рококо еще не видали на Кадоган-Плейс. Миссис Ассингем объявила, что полюбит их за это без памяти, на что гость, в свою очередь, ответил новыми излияниями на тему о том, как приятно иметь возможность во всем рассчитывать на нее. К этому времени он пробыл у нее минут двадцать; но раньше ему случалось задерживаться здесь гораздо дольше, а потому он и сейчас остался, как бы в знак своего почтения. Больше того, он остался, – вот истинный показатель значительности этой минуты, – невзирая на то нервно-тревожное состояние, которое пригнало его сюда и которое проявленный ею скептицизм не столько успокоил, сколько растравил еще больше. Успокоить его миссис Ассингем не сумела; весьма примечательна была минута, когда причина подобной неудачи на мгновение выглянула наружу. Князь не напугал ее, как она выразилась, – он чувствовал это совершенно отчетливо. Но ей было явно не по себе. Она нервничала, хотя и пыталась это скрыть. Она заметно растерялась, когда князь вошел в комнату вслед за тем, как было доложено о его приходе. Молодой человек убеждался в этом все больше и яснее, но отчего-то был доволен. Словно, придя сюда, он поступил даже более удачно, чем думал. Почему-то было важно – в этом-то все и дело! – чтобы в эту минуту миссис Ассингем чувствовала себя не в своей тарелке, чего не случалось с нею ни разу за все время их уже довольно долгого знакомства. Наблюдая и выжидая, князь начинал ощущать, что ему и самому отчасти не по себе, так как и его сердце понемногу забилось в лихорадочном ритме – очень странно, ведь повод-то самый ничтожный. В конце концов, когда напряжение достигло высшей точки, они почти бросили притворяться – то есть обманывать друг друга при помощи внешней формы. Невысказанное поднялось на поверхность, и наступила критическая минута, – никто из них не мог бы сказать, как долго это продолжалось – когда они не произносили ни слова и лишь смотрели друг на друга в упор совершенно недопустимым образом. Можно было подумать, что они на пари играют в «молчанку», позируют фотографу или даже разыгрывают живую картину.
Стоило бы посмотреть на эту сцену какому-нибудь
