Франк Геллер - Тысяча вторая ночь

В этом доме застал я Башира, сына Абдаллы (да будет проклято его имя!). Ему было лет под сорок, у него была жидкая борода, мутный и коварный взгляд, и он беспрестанно обмахивался перламутровым веером из страусовых перьев. Такого веера я не видал у красавиц из Casino Municipal (но в геенне ты не остудишь веером лба, о Башир!).

Башир выслушал меня внимательно и сказал:

— Ты говоришь, что девушка прекрасна, как ночь в весенний месяц, целомудренна, как пустыня, и дышит прелестью сказок, как ветер дальних пустынь. Речь твоя сладкозвучна. И все это ты продаешь?

— Твой выкуп, — сказал я, — должен равняться ее качествам и быть достойным твоего богатства. Но пусть я, как дядя, возьму у тебя этот выкуп: это еще не дает тебе права так со мной говорить.

Он оскорбительно рассмеялся. Этот смех не остерег меня на будущее. Он сказал, что никому не верит на слово. Прежде чем решиться, он хочет посмотреть Амину. Напрасно я толковал ему, что это противно Корану и что никто не должен видеть лица невесты, пока не исполнены брачные обряды и не уплачен брачный выкуп. Вместо ответа он посоветовал предложить ее кому-нибудь другому. Что было делать? Я привел к нему Амину. Как ни странно, она ему понравилась, хотя далеко ей до цивилизованных тунисских женщин. Кто был счастливее меня? Заключили брачный контракт и отпраздновали свадьбу. Я считал свое будущее обеспеченным. Но я строил планы, не спросив Башира (да будет проклято его имя!).

Со дня на день негодяй откладывал уплату оговоренного выкупа. Вначале я чувствовал себя в его доме свободно и понукал медлительного плательщика осторожными напоминаниями. Обмахиваясь веером, он отвечал лишь: «Гада! Завтра!» Но понемногу меня охватила тоска по цивилизации, и я стал настойчивым. Башир все обмахивался веером и отвечал: «Гада!» Я думал о Тунисе, большом белом городе, я думал о ресторанах, о вежливых журналистах, о прекрасных женщинах и стал настойчивым. Башир глядел на меня глазами, мутными, как глаза ящерицы, и говорил: «Гада! Гада!» Наконец я догадался, что мучить меня ему доставляет удовольствие. Это стало для меня еще ясней, когда я присмотрелся к его характеру. Раз или два он вызвал меня на чтение стихов; он слушал внимательно и осыпал меня похвалами — и все для того, чтобы вдруг разразиться презрительным смехом, который выдавал его настоящее мнение. Не следовало принимать всерьез, когда он называл меня «королем поэтов», но когда я напоминал ему о выкупе и он называл меня «отцом сводников»- это было, конечно, серьезно.

Я томился жаждой мести и сгорал от нетерпения покинуть эту родину варварства. Напрасно просил я Амину похлопотать перед мужем о скорейшей уплате выкупа. Она отказывалась, потому что во всем была ему послушна и любила мужа, невзирая на его дикий нрав. И вот однажды, когда Башир был на охоте, произошел роковой случай, отдавший меня всецело на милость Башира. Если завтра в это время я буду мертв, виной тому будет случай и неумение женщины рассказывать сказки.

5

В тот день Башир охотился на газелей в пустыне, и домой его ждали не раньше следующего утра. Я бродил в саду, размышляя о житейской несправедливости, как вдруг заметил француза, который рассматривал сад сквозь ограду из пальмовых листьев. Сердце мое забилось радостно. Для меня было бальзамом после долгих недель нудного общения с варварами встретить образованного человека. Я заговорил с французом. Он пожелал осмотреть сад. Я вызвался исполнить его желание, хорошо зная, что Башир ни под каким видом не пускает к себе чужестранцев. Но Башир был на газельей охоте. Француз осмотрел сад и восхитился его изобилием. Он принял меня за хозяина дома и поздравил меня с пышным жилищем. С горечью я объяснил ему, что я лишь поэт, преследуемый роком, и что собственник дома, уехавший на газелью охоту, просто плут.

Он нагнулся ко мне, и мне показалось, что в глазах его вспыхнул огонек.

— Хозяин на охоте? А нельзя ли посмотреть его гарем?

Мне хорошо знакомо ребяческое любопытство европейцев, когда дело доходит до гарема. У них есть каче, где бывают прекраснейшие женщины мира, а они млеют от счастья, когда им показывают бесформенные, неуклюжие и невоспитанные существа. Но внезапная мысль озарила мрак моей души. Башир был на охоте; отчего не показать французу комнату Амины и ее самое? Так можно сразу и отомстить Баширу, и частично вознаградить себя за неуплаченный выкуп. Ибо я не собирался показывать Амину французу иначе, как за хорошее вознаграждение.

Йя хасра! Француз немедленно согласился уплатить требуемую сумму. Он только удивился, почему я, мусульманин, с такой готовностью показываю иноверцу гарем своего господина. Я сказал ему, что я хоть и мусульманин, но цивилизованный человек без предрассудков. Смеркалось. Я провел его садом к потайной дверце. От этой тайной дверцы вел укромный ход в комнату Амины. Это был интимный вход Башира. Таким образом я ввел француза внутрь гарема. Там сидела под покрывалом Амина. Увидев француза, она окаменела от удивления. Но несчастье не заставило себя ждать. Едва француз переступил порог, как открылась напротив дверь и вошел Башир. Ему прискучила охота, и он вернулся раньше, чем предполагал. Не будь я оглушен жаждой мести и звоном золота, я бы услышал издали конский топот. Йя хасра! Все случилось во мгновение ока. Француз не успел даже осмотреться, но, увидев Башира, он понял все. Правда, комедии, виденные мною во французском театре, кишат подобными сценами. Не теряя ни минуты, француз юркнул в потайную дверцу и убежал. Мне одному предстояло принять на себя гнев Башира, и лучше бы мне остаться лицом к лицу с раненым львом. Не стану бередить воспоминания о полученных мною ударах и бранных кличках, которыми они сопровождались; скажу лишь, что «король сводников» было наиболее мягким из этих выражений. Но гнев Башира против меня был пустяком в сравнении с яростью против Амины, которую он считал соучастницей печального происшествия. Уа рас эппеби! Клянусь головой Пророка, только чудом он не убил нас обоих на месте! Однако он этого не сделал. Он приказал нас увести и велел держать под стражей в темноте и порознь. Семь дней я не видел солнечного света, не получил ни капли воды, ни корки хлеба. На восьмой день он вызвал нас обоих.

Он вкрадчиво улыбался, подобно кошке, поймавшей птицу. Я дрожал мелкою дрожью, но заметил, что поникшая Амина не дрожала. Надо думать, ее сковал страх. Прежде чем заговорить, Башир долго обмахивался веером (но в геенне, о Башир, ты не остудишь лба веером!).

— О повелитель сводников, — произнес он наконец. — Я вспоминаю как бы во сне, что ты одновременно и отец поэтов. Правда ли это?

Я молчал.

— Ради блага твоего, прошу тебя, ответь мне: тот ли ты, о ком я говорю?

— Я пишу стихи, — сказал я.

— Пылью подошв твоих заклинаю тебя, скажи: «Я — отец сводников и поэтов».

Я исполнил его желание. Он продолжал:

— Когда ты сводил меня с своей племянницей, ты говорил, что она дышит прелестью рассказов, как ветер далеких пустынь. Правда ли это?

Я ответил, что да.

— Кара за ваше преступление установлена нашим законом — Кораном. В главе «О женщинах» написано: «Если одна из жен твоих тебе изменит, держи ее дома взаперти, пока она не умрет. А когда никто не приносит пищу, смерть наступает быстро».

Не подымая глаз, Амина промолвила:

— В главе «Свет» написано: «Женщина освобождается от наказания, четырежды призвав имя Бога. Лишь пятой клятвой она навлекает на себя кару, если солжет».

Башир сказал:

— А следующий стих той же главы гласит, что Аллах не всегда наказывает клятвопреступников. Очень жаль, потому что клятвы женщины, таким образом, обесцениваются.

Амина сказала:

— А, по-моему, жаль того, кто неосновательно обвиняет жену в измене. В Коране сказано: «Дать ему восемьдесят ударов по пяткам, и да будут его показания опорочены на веки веков».

Башир сказал:

— Ты знаешь Коран назубок в части, касающейся измены. Об этом, конечно, заранее позаботился твой дядя. Но не утруждай свою память. Оба вы заслужили смерть, и оба вы умрете.

Я содрогнулся. Если смерть неприятна Амине, молодой женщине, почти не знающей вкуса жизни, то для меня, познавшего жизнь, она невыносима.

— А французы? — воскликнул я. — Ты думаешь, они тебе позволят убить кого-нибудь без суда?

Башир надменно усмехнулся:

— Я хозяин в этом доме и знаю толщу его стен. То, что здесь происходит, не дойдет до слуха французов. Но я получил хорошее образование. Я придумал способ развлечься по способу праотцов. Но и это не дойдет до слуха французов.

Он обмахнулся веером и сказал Амине:

— У смерти есть время. Она может и подождать. Что значит для смерти переждать тысячу и одну ночь? Такова моя воля. Прежде чем привести тебя, твой дядя меня заверил, что ты дышишь прелестью рассказов, как ветер дальних пустынь. Хорошо! Пока ты мне будешь рассказывать сказки, которых я не слышал никогда, — ты будешь жить. В ночь, когда твой рассказ оборвется, ты должна будешь умереть. Так говорю я!