Сол Беллоу - По-прежнему
* Трефное (идиш), у иудеев недозволенная религиозными установлениями пища.
- Как все прошло?
Он не нашелся с ответом.
- Что ты будешь делать? Я о Тине.
И снова он ничего не ответил.
Однако, зная Айзека, видя, как он взбудоражен, она предсказала, что он непременно поедет в Нью-Йорк - просить совета. Позже она рассказала об этом доктору Брауну, и он ей поверил. Умные жены все знают наперед. Счастлив тот муж, которому его предсказуемость не поставят в вину. У Айзека был раввин в Уильямсберге*. Для этого он был достаточно ортодоксален.
* Уильямсберг - район Бруклина, где живут ультраортодоксальные хасиды.
Он не полетел туда. Взял себе купе на "Твентиз Сенчури"*, отправлявшийся из Олбани еще затемно. Свету хватало лишь на то, чтобы сквозь серую пелену измороси разглядеть реку. Но не западный берег. Танкер, окутанный дымом и туманом, разрезал асфальтного цвета воду. А там высветились и горы.
* Фирменный экспресс высшего класса.
Почтенный люкс-экспресс хотели снять с линии. Ковры там были замызганные, из туалетов неслась вонь. В вагоне-ресторане прислуживали неопрятные официанты. Айзек заказал тосты и кофе, задерживал дыхание, чтобы не оскверниться запахом ветчины и бекона. Ел, не сняв шляпы. Его расовая принадлежность - в этом доктор Браун понимал - была четко определенной. Явно восточно-средиземноморско-европейская группа крови. Все черты, вплоть до отпечатков пальцев, соответствуют определенному набору признаков. Нос, глаза с удлиненным разрезом, навыкате, кожа смуглая, рассеченная около рта русским доктором еще в старопрежние времена. Когда они проносились мимо Рейнклиффского моста, Айзек выглянул из окна и увидел знакомую - не счесть сколько раз он проезжал мимо - величавую речную гладь, мощные стволы деревьев, - залитый светом простор. Торчал в купе, в невольной праздности, один на один с засаленной обивкой и громыхающей дверью. Старый арсенал, Баннерманов остров, потешный замок, окруженный изжелта-зелеными ивами, искрящиеся воды, такие же зеленые, какими они запомнились в 1910-м ему, одному из сорока миллионов иностранцев, прибывших в Америку. Металлические перила, точь-в-точь такие же, как тогда воронки водоворотов, гора с закругленной вершиной, каменная стена крутым изгибом падающая вниз, к ширящейся реке.
С Центрального вокзала при портфеле, в котором лежало все, что нужно, Айзек поехал к раввину на метро. Посидел в приемной, по ней туда-сюда сновали бородатые приверженцы ребе в долгополых пиджаках. Айзек в деловом костюме выглядел ничуть не менее допотопно, чем все здесь. Не прикрытый ковром пол. Деревянные стулья, белые стены в шероховатой штукатурке. Окна вместе с тем грязные, словно жизнь за стенами не представляет интереса. Из здешних многим довелось побывать в немецких лагерях смерти. Ребе и сам, мальчишкой, прошел через них. После войны он жил в Голландии, в Бельгии, изучал естественные науки в Париже. В Монпелье. Биохимию. Но его призвали привлекли - к выполнению духовного долга в Нью-Йорке; Айзек в точности не знал, как так получилось. А теперь ребе носил окладистую бороду. Он сидел в кабинете, за столиком, на нем лежали пачка зеленых промокашек, ручка и бумага. Разговор шел на жаргоне - на идише.
- Ребе, я Айзек Браун.
- Из Олбани. Как же, помню.
- Я старший, нас четверо, моя сестра, она младше всех, - мезинек, умирает.
- Надежды нет?
- От рака печени, в страшных мучениях.
- Тогда, конечно. Надежды нет.
На белокожем полнощеком лице ребе мощно щетинилась прямая, густая борода. Крепкий, моложавый, грузное тело распирало наглухо застегнутый, залоснившийся черный костюм.
- Вскоре после войны подвернулся такой случай. Возможность купить ценный участок земли под строительство. Ребе, я предложил братьям и сестре вложить деньги. Но в день, когда...
Ребе слушал, руки прижал к ребрам, прямо над поясом, белое лицо уставил в угол потолка, но при этом - весь внимание.
- Понимаю. Вы пытались переубедить их тогда. И чувствовали, что они отступились от вас.
- Они предали меня, да, ребе, это так.
- И вместе с тем благодаря этому вам повезло. Они отвернулись от вас, и вы разбогатели. Вам не пришлось с ними делиться.
Айзек не отрицал этого, но добавил:
- Не будь этой сделки, подвернулась бы другая.
- Вам было предопределено разбогатеть?
- Безусловно. К тому же тогда представлялось столько всяких возможностей.
- Ваше сестра, бедняжка, уж очень сурова. Она не права. У нее нет никаких оснований обижаться на вас.
- Рад это слышать, - сказал Айзек. Впрочем, что такое "рад" - всего лишь слово, а он страдал.
- Ваша сестра, она не бедствует?
- Нет, ей по наследству отошла недвижимость. Да и у мужа ее дела идут совсем неплохо. Хотя такая болезнь, вероятно, обходится недешево.
- Да, изнурительная болезнь. Живым надо жить, ничего другого не остается. Я говорю о евреях. Нас хотели истребить. Согласиться на это значило бы отвратиться от Господа. Но вернемся к вашему вопросу: а что ваш брат Аарон? Ведь это он отсоветовал остальным идти на такой риск.
- Я знаю.
- И в его интересах, чтобы она сердилась на вас, а не на него.
- Это я понимаю.
- Вина на нем. Он согрешил против вас. Другой ваш брат, тот хороший человек.
- Мэтт. Да, я знаю. Он порядочный человек. В войну он едва не погиб. Был ранен в голову.
- Но он в своем уме?
- Да, думаю, да.
- Иногда требуется что-то такое. Вроде пули в голову.
Ребе замолчал и повернул круглое лицо к Айзеку, черная встопорщенная борода раскинулась по складкам залоснившегося сукна. Лишь, когда Айзек стал излагать, как он ездил к Тине перед Великими праздниками, ребе стал проявлять нетерпение, подался головой к собеседнику, глаза, однако, отвел в сторону.
- Да. Да. - Он не сомневается, Айзек поступил, как должно. - Да. Деньги у вас есть. Она озлоблена на вас. Без каких-либо оснований. Но она видит эти события так. Вы - мужчина. Она - всего лишь женщина. Вы богатый человек.
- Но, ребе, - сказал Айзек, - она вот-вот умрет, и я просил, чтобы она разрешила мне повидать ее.
- Да? Ну и?
- Она требует за это деньги.
- А-а! Вот как? Деньги?
- Двадцать тысяч долларов. Чтобы меня допустили к ней в палату.
Дюжий ребе замер, белые пальцы застыли на ручках деревянного кресла.
- Ей, я думаю, известно, что она умирает? - спросил он.
- Да.
- Да. Наши евреи любят перед смертью хохмить. Мне известно немало таких случаев. Что ж, Америка не во всем их переиначила, верно? Предполагается, что Господь наделен чувством юмора. Когда человек хохмит, умирая в муках, это говорит о сильной и смелой, хотя и полной скепсиса душе. Что за женщина ваша сестра?
- Тучная. Крупная.
- Понятно. Толстая женщина. Колода с двумя глазами, как говаривали прежде. Следила за счастливицами. Как зверь из клетки, по всей вероятности. Отгороженная от всех. Плотской алчбой и отчаянием. При толстых детях взрослые порой ведут себя так, будто они одни. Вот отчего у этих душ-уродцев странные судьбы. Перед ними люди предстают такими, как ни перед кем другим. У них мрачный взгляд на человечество.
Айзек относился к ребе с почтением. С пиететом, думал доктор Браун. И тем не менее ребе, по всей вероятности, был для него недостаточно старозаветен, пусть он и при шляпе, при бороде и в габардине. Его манера говорить, держаться, грузность, осанистость, умение спокойно и здраво судить обо всем, присущее нравственно одаренным евреям, были из прежних времен. Казалось бы, чего еще надо. Но при всем том было в нем и что-то чуждое. Иначе говоря, современное. Там-сям в нем проглядывал студент-точник, биохимик с юга Франции, из Монпелье. По-английски он, вероятно, говорит с французским акцентом, тогда как брат Айзек говорит, как любой другой житель Олбани. А вот на идише у них одинаковый выговор вынесенный из Белоруссии. Из-под Минска. Из припятских болот, подумал доктор Браун. А потом мысль его вернулась к скопе на коричневато-меловом платане у реки Мохок. Да. Пожалуй, что так. Среди этих новоявленных пташек, зябликов, дроздов затесался братец Айзек, и тогда как они всего-навсего распускали хвосты, он расправлял крылья. Тип, куда более укорененный в истории. Огненный карий глаз, крутые желваки, перекатывающиеся под кожей. Даже шрам и тот был дорог доктору Брауну. Этого человека он знал. Вернее, знал когда-то, и оттого и сокрушался. Потому что эти люди умерли. Напрасная любовь.
- Вам по средствам заплатить такую сумму? - спросил ребе.
А когда Айзек помедлил с ответом, сказал:
- Я не спрашиваю, сколько у вас денег. Меня это не касается. Могли бы вы дать ей двадцать тысяч, вот в чем вопрос?
Айзек - чего ему это стоило! - сказал:
- Если иначе нельзя.
- Это не сильно уменьшит ваше состояние?
- Нет.
- В таком случае, почему бы вам не заплатить?
- Вы считаете, я должен заплатить?
- Решить, отдать ли такие огромные деньги, можете только вы. Однако же тогда вы отдали - пошли на риск, - доверили тому человеку, тому гою.
