Луис Сепульведа - Невстречи
И вот тут сквозь завесу воды я увидел афишку, приклеенную к стеклянной двери:
ВЫСТАВКА ФОТОГРАФИЙ К.Г. ГУДСОНА
ФАСАДЫ ДОМОВ
Я решил зайти в галерею только из-за проливного дождя и, толкая внутрь узкую дверь, с удивлением подумал, что даже не подозревал о ее существовании, а меж тем несчетное количество раз ходил по этой улице. Но это обстоятельство меня не слишком озаботило: в Цюрихе художественные галереи то открываются, то закрываются, как, впрочем, и во всем мире.
Фотографии висели в белом зале, освещение было безупречным, и я был единственным посетителем.
Лежащие на столе печатные каталоги скупо рассказывали о короткой жизни фотографа:
К.Г. Гудсон. Лондон (1947–1985). Персональные выставки: Дублин, Нью-Йорк, Париж, Торонто, Барселона, Гамбург, Буэнос-Айрес…
Фотографии показались мне очень хорошими сразу, с первого взгляда, хотя эта моя оценка мало что значила. Мы же знаем, что удовольствие или даже чувство, близкое к ликованию, которое вызывает произведение искусства, зависит от нашего душевного настроя, а стало быть, определяется случаем.
На первой фотографии был запечатлен портик венецианского дома на Кампо-делла-Маддалена. Глядя на призывно яркие краски, хотелось прикоснуться к камню и шероховатой древесине. На следующей фотографии был патрицианский особняк на Мария-Хильфе-штрассе в Вене.
Дальше — замшелая ограда, за которой прятался фасад римской виллы, затем — белый призрачный силуэт дома на Крите (Аггиос-Николаос[30]) и горделивый, милый сердцу камень каталонской масии[31] (Палау-Санта-Эулалиа[32]). Внезапно между каталонским, сложенным из массивного камня домом и узким зданием на улице Часовщиков в Базеле я увидел еще одну фотографию: казенно-зеленого цвета дверь с бронзовой женской кистью, сжимающей кольцо.
Я подошел ближе, чувствуя, как печаль все ощутимее стягивает мое лицо своей постылой маской. Я поспешил не к фотографии знакомого мне места или вещи, а к двери, за которой меня ждала тайна, окутанная беспощадностью прошедших лет, насмешкой утерянного времени.
Это был тот дом. Вот он, номер двадцать на темно-синей овальной жестянке, я узнал его. А внизу под фотографией надпись, которая рассеяла все мои сомнения: «Дом в Сантьяго. Улица Рикантен».
Впервые в жизни у меня так захолонуло внутри, что задрожали ноги и по спине пробежал ледяной холод. Мне мучительно захотелось сесть, и не найдя стула, я вдруг поспешно снял с себя мокрый плащ и бросил его на пол, рядом со столиком, где лежали каталоги.
К.Г. Гудсон. Лондон, 1947–1985…
Значит, фотограф умер несколько лет назад, и меня охватило щемящее желание немедля поговорить с кем-нибудь — со служащим, с директором галереи, с любым, кто владел хоть какой-то информацией о фотографе и прежде всего обо всем, что помогло бы мне узнать, когда была сделана эта фотография.
В другом конце зала я увидел дверь и, предполагая, что она ведет в офис, постучал, но не услышав ответа, повернул ручку и тихонько ее толкнул. В помещении, где рядом со всякой утварью для уборки лежали в беспорядке плакаты и афиши, пила кофе какая-то женщина, которая тотчас смущенно спрятала термос.
— Простите за беспокойство. Вы могли бы сказать, когда здесь бывает устроитель выставки. Я журналист, и мне надо задать ему несколько вопросов…
Женщина сказала, что хозяин галереи обычно приходит во вторую половину дня за полчаса до закрытия и что она всего лишь уборщица и просто ждет, когда стихнет дождь.
Я вышел из комнаты и снова вернулся к фотографии. Поскольку в зале кроме меня не было ни души, я позволил себе закурить сигарету. Табак все-таки привел меня в чувство. Ноги больше не дрожали. Однако теперь я встал перед необходимостью замкнуть круг всего того, что, как я напрасно думал, давным-давно и к счастью забылось. Меня взяло отчаяние.
Это был дом. А между домом и мною — время и нечто большее.
Желтый потухший цвет стены, входная дверь агрессивно-казарменной зелени и застывшая бронзовая кисть с кольцом — все это резало глаз, как какое-то зазорное пятно в общей эстетике сфотографированных фасадов, однако эта намеренная некрасивость оживила во мне запах свежевымытых плиток который почти исчез из моей памяти, потому что алхимия счастья зависит от умело и верно составленной смеси всего, что предано забвенью.
Был летний вечер, когда я оказался на пороге этого дома. Лишь это осталось для меня бесспорным. Тут я все помню. Со мной были Тино и Бето. Мы, неразлучная троица, — большие любители копченой ветчины и рассветных зорь, разохотившиеся новички в любовных делах и в распитии красного сухого и терпкого вина из худших городских кабаков, наивные герои танцулек и ночных гуляний.
Каждую неделю накануне выходного дня перед нами вставал вопрос чести — получить приглашение на бал с танцами, на праздник, туда, где можно пофорсить и, если представится случай, зацепить тройку новых девочек, чтобы провести с ними долгие часы, наполненные музыкой и нашептанными словами.
Самые лучшие варианты почти всегда предлагал Бето. Работая электриком от одной фирмы, он снимал данные со счетчиков в частных домах, что давало ему возможность без труда заводить все новые и новые знакомства и таким образом снабжать нас приглашениями на крестины, дни рождения, серебряные свадьбы и прочие домашние праздники.
Бето… а скажите, вы не против, если я приду с двумя приятелями? Очень серьезные молодые люди, из хороших семей, и мы, знаете, как братья, три мушкетера, один за всех и все за одного. Очень славные молодые люди.
Это был летний субботний вечер. Сантьяго полнился густым ароматом цветущих акаций, запахами только что политых садов, уличных плиток, омытых из шланга, и все это сливалось с сумеречной свежестью «города, окруженного символами зимы»[33]. А мы пахли… английской лавандой, которой были щедро надушены наши носовые платки, потому что, наставлял нас Тино, женщины то и дело просят носовой платочек.
Тино… в оба глаза, ребята. Чтобы ко всем — само внимание. Не забывайте про любезности, но, чур, не влюбляться. Парни запросто попадаются на удочку, не верите, полюбуйтесь на Манунго. Где он только не терся с нами, пока не заглотнул наживку, дурень, а теперь вот ходит облизывается, как кот на мясо…
Нет. Мы не такие, мы не влюбимся. Это слишком крутой поворот, которого мы избегали совершенно осознанно, ведь случись с кем-нибудь из нас такое, пиши пропало нашему прочному союзу. Женщин — их пруд пруди, а друзья…
Однажды летом, в субботу… Бето и Тино.
— Бетище, где эта тусовка?
— На улице Рикантен, будет классно.
— Телки?
— Видел двух, прикольные, пальчики оближешь.
— Завяжешь мне галстук, Бетище?
— Боевая готовность, ребята! Тинчик, да от тебя разит бензином. Тебе, что, все еще чистят брюки бензином? Конечно, они же из кашемира. Это, старик, допотопное. Теперь носят кримпленовые. Из кримплена они как новенькие, будто только из-под утюга.
— Ладно, Бетище. Римплен, так римплен. Ну, идем, что ли?
По дороге мы запаслись сигаретами, американскими «Либерти» для нас и «Фрескос» для девочек, потому что в ту пору они предпочитали ментоловые. Еще, само собой, мы скинулись на бутылку писко[34] для хозяев дома, это как верительная грамота, избавлявшая нас от опасности попасть в список любителей халявы.
Рикантен, дом № 20. Дверь — зеленая, как в казармах. И желтая стена с осыпавшейся местами краской, а дверная ручка в виде бронзовой кисти, сжимающей кольцо.
Бето представил нас по всем правилам, нам тотчас поднесли по стаканчику пунша, мы немедля похвалили золотые ручки хозяйки, оглядели всю публику и в несколько минут уже были героями бала. Луис Димас, Палито Ортега, Лео Дан[35]! И хлопали вовсю старикам, когда они вылезали с пасодоблем или с танго.
Ближе к полуночи парочки уже определились: Бето с Амалией, которую он не отпускал от себя ни на минуту. Тино с Саритой, девушкой в очках, которая тихонько переводила ему тексты английских песенок. Меня разбирала зависть, мне наскучило танцевать с этими молодящимися тетками и с хозяйкой дома, и казалось, что я на бобах, ничего не обломится.
Согласно правилам нашей троицы тот, кому не обломилось, обязан угостить всех ветчинкой и пивом в «Фуэнте Алемана». Я мысленно подсчитывал деньги, которые у меня были при себе, когда вдруг появилась Исабель, на ходу извиняясь за опоздание.
Едва я увидел ее, у меня перехватило дыхание. Никогда в жизни — и не знаю, так ли уж стоит радоваться этому, — я больше не встречал таких обалденных глаз. Они не просто смотрели, они влекли к себе, они вбирали в себя все, что им попадалось, и от этого зрачки наполнялись влажным и таинственным сиянием.
