Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 2)
Там, на берегу реки, мой старинный враг — малярия — снова ополчился на меня. Я выжил просто чудом. Если бы не доброта одной метиски, которая, сжалившись надо мной, принялась меня выхаживать, мне бы никогда не встать с одра болезни и бедняга Гарри в самом деле стал бы тем, кем он себя считал еще вчера — единственным оставшимся в живых сыном нашей матушки и единственным наследником деда.
Я помнил, что Флорак, укладывая меня на свою постель, сунул мне под подушку мои часы, деньги и кой-какие бывшие при мне безделицы. Когда сознание возвратилось ко мне, я обнаружил, что все это исчезло. Угрюмый старик-сержант — единственный остававшийся в хижине французский офицер — с проклятием заявил мне, что я должен еще благодарить бога, раз мне удалось уцелеть. Если бы не мой белый мундир и кокарда, сказал он, я бы разделил судьбу других каналий из страны ростбифов, вполне ими заслуженную.
Когда я начал выздоравливать, в форте уже почти не оставалось гарнизона. Индейцы, обогатившись взятой у англичан добычей, покинули форт, а большая часть французских солдат была направлена на север. Мой добрый Флорак вынужден был по долгу службы покинуть меня, препоручив заботам сержанта-инвалида. Мосье де Контркер тоже ушел на север с одной из экспедиций, сдав командование фортом Дюкен старому поручику по имени Мюзо.
Этот Мюзо очень давно покинул Францию и служил в колониях. Он, по-видимому, пользовался не слишком хорошей репутацией у себя на родине и знал, что при существующей там системе во всем отдавать предпочтение людям благородного происхождения ему не приходится рассчитывать на продвижение по службе и повышение в чине. Думаю, что это он распорядился моими гинеями, точно так же, как и моими часами, которые я увидел однажды у него на комоде, зайдя к нему в комнату.
Мы с мосье Мюзо в общем неплохо поладили. Я сказал ему, что моя мать даст за меня щедрый выкуп, если он сумеет отправить меня домой или обменять, и эта мысль, как видно, разожгла его алчность, ибо, когда я еще лежал в лихорадке, он, зная, что зимой сюда приедет охотник за мехами, согласился, чтобы я отправил матери письмо и сообщил, что нахожусь в плену у индейцев и меня можно выкупить, но никак не меньше, чем за десять тысяч ливров, при этом он потребовал, чтобы письмо было написано по-французски, дабы он мог его прочесть.
Тщетно твердил я ему, что являюсь пленным Его Величества, христианнейшего короля Франции и со мной должны обращаться как с джентльменом и офицером. Мюзо бранился и клялся, что письмо должно быть написано именно так и никак иначе, или он его не отправит, а меня, если я буду раздумывать, выкинет из форта или поручит нежным заботам своих жестоких союзников — индейцев. И разговаривать с охотником он разрешил мне не иначе, как в его присутствии. Жизнь манит, и свобода сладостна. Некоторое время я пытался противиться ему, но меня все еще трепала лихорадка, я был ослаблен болезнью и в конце концов согласился написать такое письмо, какого этот негодяй от меня требовал, и охотник отбыл с моим посланием, пообещав за три недели доставить его моей матери в Виргинию.
Прошло три, шесть, двенадцать недель. Посланец не возвращался. Зима пришла и ушла, и все наши маленькие садики вокруг форта, где французские солдаты, перекопав маисовые поля, посадили яблони, персиковые и другие фруктовые деревья, стояли в полном цвету. Одному небу известно, как тягостно влачились мои дни!
Когда здоровье мое пошло на поправку, я принялся рисовать портреты: наших гарнизонных солдат, метиски и ее ребенка (прижитого с Мюзо) и самого Мюзо, которому — со стыдом должен вам признаться — я польстил самым непозволительным образом. В форте нашлась старая гитара; подыгрывая себе на ней, я пел кое-какие запомнившиеся мне французские песенки и всеми способами старался снискать расположение моих тюремщиков. В этих занятиях месяц проходил за месяцем, а охотник все не возвращался.
Наконец до пас долетела весть, что он был застрелен в Мэриленде какими-то индейцами, союзниками англичан. Все мои надежды на выкуп приходилось отложить еще на много месяцев. Мюзо помрачнел и стал обращаться со мной очень грубо, особенно после того, как сержант подлил масла в огонь, сказав ему, что его метиска слишком ко мне расположена… Боюсь, что эта бедняжка и в самом деле была ко мне неравнодушна. Испытывая к ней признательность, я неизменно обращался с ней очень ласково, и мои скромные достоинства казались чем-то необычайным в ее глазах; к тому же я был болен и несчастен, а это всегда пробуждает в сердцах женщин сочувствие.
Пленник, прикованный к постели болезнью, его свирепый тюремщик и молодая женщина, тронутая несчастной участью пленника, — не правда ли, при наличии трех таких персонажей вы вправе ждать развития душераздирающей трагедии. Вы, мисс Этти, по-моему, уже готовы высказать догадку, что эта женщина спасла мне жизнь.
— Ну, разумеется, это она вас спасла! — восклицает мать семейства.
— А какой иначе мог быть от нее толк! — говорит Этти.
— А вы, мисс Тео, уже, конечно, нарисовали себе мысленно портрет этакой темноволосой красавицы, не так ли? Этакой быстроногой охотницы…
— Дианы с младенцем, — замечает полковник.
— …которая рыщет по лесам и лугам с целой свитой своих нимф, — этакой королевы лесов, чья меткая стрела без промаха разит свою жертву! И вы, конечно, уже решили, — вижу по вашим глазам, — что я без памяти влюблен в нее.
— Что ж, вероятно, это была очень интересная особа, мистер Джордж, отвечает Тео, заливаясь краской.
— Ну, а что вы скажете о темноволосой красавице с кожей цвета красного дерева, с длинными прямыми волосами, чаще всего напомаженными каким-то пахучим жиром, чрезвычайно неприятным на близком расстоянии, с маленькими глазками, широкими скулами, плоским носом, нередко украшенным продетым в него кольцом, с многочисленными нитками стеклянных бус вокруг коричневой шеи, с изящной татуировкой на щеках и на лбу, с великой любовью к нарядам и неумеренным пристрастием к… уж не знаю, признаваться ли вам в этом?
— К кокетству? Я так и знала, что вы это скажете! — заявила мисс Этти.
— К виски, моя дорогая мисс Эстер! И это ее пристрастие разделял и мой тюремщик. Когда я был в фаворе у мосье Мюзо, не одну ночь довелось мне провести с этой парой, и частенько видел я, как они напивались вместе — да так, что роняли кружки, из которых пили. Во время этих ночных развлечений они принимались то петь, то танцевать, то миловаться, то ссориться и тогда все переворачивали вверх дном, и снова кружки летели на пол. Когда Мюзо ко мне благоволил, он приглашал меня разделить с ним компанию, потому что, радея о своем достоинстве и не желая, чтобы кто-нибудь из солдат явился свидетелем этих сцен, он всех их держал от себя на расстоянии.
До тех пор, пока еще ничего не было известно о судьбе охотника и моего послания на родину и мы с Мюзо оба ждали выкупа, он обращался со мной довольно сносно, — позволял мне разгуливать по форту и даже выходить за его стены в поле или в садик, впрочем, всякий раз беря с меня слово возвратиться до отбоя. А я позволил себе прибегнуть к маленькой хитрости, за которую, надеюсь, вы не будете судить меня слишком строго: зимой после болезненного воспаления пуля у меня вышла и рана тут же затянулась, однако я продолжал ходить, прихрамывая, как калека. Я ковылял, опираясь на две палки, и беспрестанно ахал и охал, в ожидании того дня, когда смогу порадовать свои ноги хорошей пробежкой.
Но Мюзо, мало-помалу теряя надежду, что наш гонец возвратится, стал обращаться со мной крайне свирепо. Он воображал, что охотник сам получил выкуп и сбежал с ним. Разумеется, он приготовился решительно отрицать свою причастность к этой сделке, в случае если мое послание будет перехвачено. Его обращение со мной менялось в зависимости от того, что брало в нем верх надежда или страх, а иной раз просто от дурного или хорошего настроения. Временами он держал меня взаперти по нескольку дней кряду, затем приглашал выпить с ним за ужином, а там начинал поносить мою нацию и вызывать меня на ссору или же впадал в плаксивую сентиментальность и принимался вспоминать свою родную Нормандию, где мечтал приобрести клочок земли и провести остаток дней в счастье и благоденствии.
"Эх, мосье Мюзо! — сказал я ему. — За десять тысяч ливров вы, верно, могли бы купить себе недурной участок у себя на родине? И вы их получите в виде выкупа, если дадите мне уйти. А ведь через месяц-другой вас могут перевести отсюда, и тогда прости-прощай денежки и ваш клочок земли в Нормандии! Вам бы следовало положиться на честное слово джентльмена и порядочного человека. Дайте мне возможность вернуться на родину, и я обещаю вам, что десять тысяч ливров будут вручены любому указанному вами доверенному лицу в Квебеке или во Франции".
"Ах ты, мошенник! — зарычал он. — Ты хочешь испытать мою честность? Ты думаешь, что французский офицер позволит подкупить себя? Вот запру тебя в каземат, а утром велю расстрелять!"
