Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Да, а долго ли ехать от Восточной Пруссии до Германии?
До войны скорый поезд из Кенигсберга через Шнайдемюль приходил в Берлин меньше чем за шесть часов. Но в эти времена явно придется сколько-то прибавить. Хозяева теперь поляки. Кроме того, и сами колеса так долго "катили к победе", что сейчас они уже с трудом ползли по дребезжащим рельсам, по временным мостам на подпорках. Хорошо ехать в Германию. В Германии тепло. Там нет метелей. Скоро Рождество. Рождество в Германии. Еще немного подождать.
- Восемьдесят три человека, - заявил Петер.
Герман насчитал только восемьдесят два, но он вполне мог и ошибиться: в темных углах вагона все лежали вперемешку, как попало. К тому же, дети прыгали взад-вперед и сбивали счет. Посчитали еще раз: восемьдесят два. Неплохо для одного вагона, в котором раньше возили из Алленштайна в Берлин только мешки с зерном и картошкой. В Бишофсбурге - первая остановка. Паровоз отцепился, выпустил в чистый зимний воздух облако дыма и пара и укатил. Так как милиционеров нигде не было видно, Герман и Петер выпрыгнули из вагона. Посмотреть, что творится в Бишофсбурге. На перронах ни души. Метель так завалила снегом ступени перед зданием вокзала, что их было не различить. Станция как вымерла. Они обошли четыре товарных вагона, набитых людьми, и вдруг замерли на месте: кто-то звал их по имени. Из дверей одного вагона выглядывали два огромных глаза, радом болталась русая коса.
- Эй, да это Тулла! - сказал Герман.
Тулла отодвинула дверь и, вся закутанная, появилась над мальчиками.
- Ты тоже едешь в Германию? - спросил Петер.
Тулла кивнула.
- И Мария с тобой? - поинтересовался Герман.
- Мария умерла, - сказала Тулла. Сказала и легко соскочила к ним в снег.
Петер предложил пойти втроем осмотреть вокзал. Мальчики и Тулла между ними отправились по заметенным путям. В одном вагоне, стоявшем на запасном пути, нашли пару угольных брикетов. Петер раздобыл мятое жестяное ведро, положил туда брикеты. Кто знает, могут для чего-нибудь пригодиться. Конечно, картошка была бы лучше, но попробуй найди картошку на занесенном снегом вокзале!
Когда они вернулись к своим вагонам, на путях уже бурлила жизнь. Люди ногами отгребли снег и пожертвовали часть соломы из подстилки, чтобы развести костер. Нехватало только дров. Тут подтвердилось, что нет худа без добра: русская артиллерия, обстреливавшая в январе 45-го бишофсбургский вокзал, разнесла в щепки какой-то сарай. Принесли досок и немного толя с крыши. Костер задымил так, что мог перещеголять любой паровоз. Кто хорошо держался на ногах, вышли из вагонов и собрались у огня. Мать Петера опять натопила в кастрюле снега и положила в кипяток листья мяты. Другие варили принесенную с собой картошку. Петер стянул где-то горячую картофелину в мундире, положил ее, чтобы грела, в карман брюк, залез наверх и стал прыгать по крышам с вагона на вагон, пока старые женщины не начала жаловаться на шум. Вместе с Туллой стали обстреливать снежками покосившуюся вывеску "Бишофсбург".
Паровоз вернулся только после полудня, впрягся впереди товарных вагонов и потащился дальше на юго-запад.
- Мы едем на Алленштайн, - заметила майорша, знавшая с прежних времен восточно-прусские железные дороги.
Вскоре выяснилось, что никто, даже поляки, не подумал, как поступать с мочой и экскрементами. Для Германа и Петера это была не проблема: если им было нужно, они отливали прямо на ходу поезда в дверь или в щели дощатой стены. Но как быть женщинам? Тут снова пригодились выброшенные раньше времени жестяные ведра. У всех на глазах на такое ведро забиралась Виткунша, заворачивалась в свою шубу и сидела так довольно долго, как наседка на яйцах. После этого она несла ведро к двери, выливала его из идущего поезда и ставила в угол, пока оно снова не требовалось. Только у Вовериши, казалось, не было нужд такого рода. У нее все впитывалось в четыре пары толстых трико, которые она предусмотрительно натянула на себя. Пизо тоже не думал о деревьях, а справлял свои дела в большой кожаной сумке Вовериши. От этого вскоре образовалось такое зловоние, бывшее более или менее терпимым только благодаря тому, что дорожный ветер постоянно вдувал через щели между досками свежий воздух. Герман и Петер пользовались каждой короткой остановкой, чтобы убежать от вони мочи, собачьих и человечьих испражнений.
К вечеру добрались до Алленштайна. Город стал совершенно польским, с польскими флагами на всех заметных зданиях, с конными упряжками и санями на улицах и удивительно ярким освещением. Копошащийся людской муравейник расчищал развалины вокруг вокзала.
- Это наверняка немцы, - сказал Петер.
Поезд остановился на вокзале, паровоз отцепился.
- Где нас разместят на ночь? - спросила Виткунша.
Ну, теплый барак, наверное, найдется. Может быть, дадут и поесть. Но сначала ничего не случилось. Если бы не расплакалось несколько детей, было бы тихо, как в лесу.
- Нас забыли, - заявила мать Петера после того, как в течение получаса ничего не происходило.
Для Германа и Петера это был сигнал вылезти из вагона и отправиться смотреть, что творится в Алленштайне. Они двинулись по перрону, аккуратному, чистому перрону, прошли через здание вокзала с выбитыми стеклами и наконец в том месте, где обычно проверяли билеты, наткнулись на часового. Тот замахал обеими руками и закричал:
- Не выходить! Всем оставаться в поезде!
Герман и Петер развернулись, обнаружили, что территория вокзала обнесена высоким забором из колючей проволоки, посмотрели немного через изгородь на городские огни, видели одного старого человека, катившего на ручной тележке елку. Ах да, дело шло к Рождеству. Замерзшие, они влезли обратно в согревающую вонь теплушки. Виткунша уже спала и опять храпела.
Хорошо, что у матери Петера был хлеб.
Может быть, повезут ночью?
Рядом в последнем вагоне пел женский голос. Песню "Соня" из оперетты Франца Легара "Царевич": "Бесконечны сибирские степи, вечным снегом покрыты они... Соня, Соня, твои черные кудри я целую во сне - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."
- Это - настоящая певица, - сказала майорша.
А уж она знала, она в молодости бывала в опере в Берлине. Ну и спрашивается: что настоящая певица делает среди зимы в битком набитом, вонючем товарном вагоне?
- Она знала лучшие времена, - сказала мать Петера, отрезая хлеб.
- Будет много снега, - говорила сама с собой Вовериша. Она чувствовала перемену погоды сквозь свои четыре трико.
- Когда идет снег, хотя бы не так холодно, - сказала Шубгилла.
Женщины повернули Виткуншу, завернувшуюся в свою шубу, на бок - на спине она слишком громко храпела.
"Соня, Соня, идет год за годом, и мукам моим нет конца - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."
Какая грустная песня. Можно было расплакаться.
По пути подцепляли все новые и новые вагоны, товарные, набитые людьми. До Шнайдемюля маленький паровоз добирался четыре дня. Там застряли, стояли на запасном пути, пока по магистрали катились на восток русские военные и товарные поезда со станками, демонтированными в Германии.
За Вислой снега уже почти не было, и это обстоятельство значительно облегчало выходы на вокзал. Картошку, турнепс, брикеты - если только они вообще были - уже не нужно было выкапывать из-под снега.
От Шнайдемюля шли в направлении на Позен. Потом вдруг на полпути повернули обратно. Далекий объезд через Гнезен. То на восток, то на запад. То стояли в открытом поле, то опять загоняли на сортировочную станцию.
Пока болтались туда-сюда, случилось это. На седьмой день пути. Взошло солнце, осветило скудными красными лучами дощатую стенку катящегося товарного вагона, как бы пытаясь проникнуть через щели внутрь, и запуталось в грязи и паутине.
Герман проснулся оттого, что Пизо рядом с ним непрерывно скулил.
- А холодно! - сказал кто-то, сидевший впереди возле продуваемой сквозняком двери.
Герман сел, прижался спиной к стенке, дал глазам время привыкнуть к полумраку. В свете солнечного луча был виден пар от дыхания.
- Успокойся, Пизо.
Но Пизо не унимался, продолжал беспокойно повизгивать в своей сумке. Может быть, он замерз? Герман наклонился к собаке, выставившей рядом с ним голову из сумки Вовериши.
- Матушка Воверис спит долго, - сказала мать Петера.
Старуха зарылась головой в подушки и одеяла и не шевелилась.
- Эй, матушка Воверис, вставайте!
Герман, сидевший ближе всех, потряс кучу одеял. Но никакого движения не последовало.
- Она умерла, - сказала мать Петера.
Сдвинули одеяла. Старая женщина лежала, широко раскрыв беззубый рот. Герман, не двигаясь, сидел рядом с мертвой. Рассматривал серое лицо, удивлялся, что совсем не испытывает страха, не ужасается, что проспал целую ночь возле трупа. Только рот, этот страшно разинутый рот, придавал ей такой необычный вид. Вот лежала она, старая Вовериша, со своими притчами и предсказаниями. Какие пожары виделись ей сейчас? Наверное, смотрела теперь из облаков на этот загаженный товарный поезд уже из двенадцати вагонов и почти тысячи человек.
