Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Когда они вернулись в трактир, Иван пел песни. Он пел таким низким голосом и так громко, как, наверное, ревет медведь. Алеша извлек из-под кровати бутылку. Протянул Герману под нос. Резко пахло прокисшей кормовой свеклой. Алеша налил Герману стопку и чокнулся с ним.
- Пей, фриц!
Герман поперхнулся, закашлялся и покраснел. Алеша смеялся. Иван уже не только ревел, как медведь, он еще и стал плясать сам с собой казачка. Оба нисколько не обеспокоились, когда Герман, отправившийся в погреб за брикетами, с полным ведром грохнулся с лестницы. Алеша с песнями помогал собирать брикеты в ведро. Веселый праздник Революции!
Иван больше не плясал, он заснул, положив голову на подоконник. Алеша пытался найти еще браги, но Иван успел вылакать все. Ладно, тогда спать. Не дожидаясь вечера. Герман впервые лег спать раньше Виткунши. Он не чувствовал ни назойливого ползанья вшей, ни холода, забирающегося в кровать через картонку, набитую на окна там, где не было стекол.
На следующее утро Петер стоял у трактира раньше обычного и бросал камешки в окно, у которого спал Герман.
- Иди смотреть, все замерзло! - кричал он.
Это был первый мороз в ту осень - по окну разбежались ледяные узоры. Петер надел огромные шерстяные рукавицы, найденные во время рейдов по деревням. Через плечо переброшены коньки. Не так-то просто подняться после этого шнапса. Голова у Германа раскалывалась. Но, услышав, как Алеша, посвистывая, идет через двор, как разговаривает с Петером, Герман тут же соскочил с постели.
Первый мороз всегда был большим событием в Йокенен, примерно такой же важности, как возвращение аистов весной или празднование Иванова дня летом. После первого ночного заморозка йокенская детвора сбегалась к пруду. Пробовали зеркально гладкий лед: когда лед не выдерживал, зачерпывали полные ботинки воды. Нет, это зрелище Герман пропускать не хотел! Он быстро натянул на себя одежду, вытащил из-под кровати коньки, прошмыгнул мимо спящей Виткунши к двери.
Вместе с Петером помчались к пруду. Как и в прошлые годы, они хотели быть на льду раньше всех. Первый лед был праздником в Йокенен. Это только потом лед становился в тягость, когда его уже не могли выносить и начинали с нетерпением ждать прихода весны.
Нет, не к шлюзу! У шлюза вода слишком быстрая, и вообще шлюз прикрывают высокие деревья парка. Там вода замерзает нескоро. Они подошли со стороны выгона. Прошли через заросли ивы. Поверхность пруда была гладкая, как зеркало. Края слегка потрескивали. По всему тонкому слою льда слышалось легкое пение и свист.
- Выдержит, - уверенно сказал Петер, сел на лед, надел коньки и затянул ремешки.
Сначала они бежали осторожно, пробовали прочность льда, забавлялись, разгоняя перед собой плавные, почти гибкие ледяные волны. Когда выяснилось, что лед держит, стали, как ненормальные, носиться по всему пруду. К шлюзу. Обратно к дому Штепутата. С разгону в камыши. Наломали камышей и держали их перед собой, как факелы, летя по льду. Выломали в ивняке хоккейные клюшки, мощными ударами гоняли по льду ни в чем не повинный камень. Гол!
Вдруг остановились.
- У тебя красные уши, - сказал Петер.
Сели на лед. Стали ждать. Не пришел никто. Никто не пробовал пройти по льду в школу, как всегда бывало зимой. На берегу не стояли испуганно хихикающие девочки, боявшиеся выйти на лед. Не образовалась хоккейная команда, по льду не летели зигзагами брошенные кем-то санки. Забыли они, что ли, что уже давно были одни? Не пришли даже польские дети, предпочли отсиживаться за печкой и играть со своими кошками.
- Фигово, - сказал Петер.
Он растянулся на льду и уставился в ясное небо. Герман выбивал из пруда коньками кусочки льда и сосал как конфеты.
- Одним не интересно, - заявил он и предложил позвать детей Шубгиллы.
Петер принялся считать мертвых рыб подо льдом. Подумать только, от первого же мороза всплыло столько карпов. Прилипли своими плоскими животами к прозрачному льду. Можно ли их есть? Петер пробил дыру и вытащил уснувших карпов на поверхность.
- Мы их поджарим, - сказал он.
Потащили рыбу домой. Матери Петера не было дома, так что Петер сам вспорол рыбам животы и отрезал головы. Он это делал ловко, давно научился от слепой бабушки. Чистить рыбу! Жарить рыбу!
Ближе к вечеру 11 декабря 1945 года Йокенен опять соприкоснулся с мировой историей. Случилось это так. Две упряжки, простые дребезжащие телеги, в спицах колес которых свистел ветер, свернули с шоссе на йокенскую улицу. Вожжи держали мужчины в гражданском, рядом с ними на каждой телеге сидело по солдату в странной, никогда еще не виданной в Йокенен, форме. Герман и Алеша смотрели в окно. Унтер-офицер с Иваном вышли навстречу телегам, встали у них на дороге. О чем-то поговорили. Гражданский угостил сигаретами. Все смеялись. Один из приезжих солдат описал рукой дугу, как будто показывая, что Йокенен принадлежит ему.
Унтер-офицер на это кивнул. Иван сплюнул коричневую табачную жвачку в замерзшую лужу.
Алеша не мог усидеть в трактире. Он в несколько прыжков сбежал с лестницы и подошел к стоявшим на улице. Один из солдат отделился от группы и вошел в трактир. Герман слышал его шаги в прихожей, потом на лестнице. Незнакомец, как будто заранее зная, куда идти, направлялся прямо к двери, за которой Виткунша щелкала своих вшей.
- Все немцы должны убраться отсюда, - сказал он. - В Германию... в течение двух часов... И не брать с собой вещей больше, чем каждый сможет нести.
Герман стоял в дверях солдатской комнаты и удивлялся, что немцам нужно убираться в Германию. А разве они не в Германии? Виткунша испугалась настолько, что не сразу начала канючить. Солдат уже повернулся и шел к дверям, когда ему на глаза попался Герман.
- Ты немец? - спросил он.
Герман кивнул.
- Тогда ты тоже... в течение двух часов.
Но тут вмешались Иван и Алеша, пришедшие вслед за чужим солдатом. Маленький фриц должен остаться. Иван хотел взять его с собой в далекую Россию. И вообще Герман им нужен, чтобы топить печь и чистить сапоги.
Карашо! Чужой солдат согласился, маленький фриц пусть останется в Йокенен.
Телега загромыхала дальше. В дверях каждого обитаемого дома один из солдат делал свое объявление об отъезде в Германию. Через два часа. В трактире тем временем разразились вопли и стенания. Виткунша со слезами на глазах умоляла Ивана вступиться за нее. Но Иван ни за что на свете не хотел везти старуху с собой на свое большое море. Она в растерянности бегала вверх и вниз по лестнице, не делая ни малейшей попытки собирать свое имущество, задержалась на какое-то время в погребе, как будто хотела там спрятаться, потом с ревом вбежала в хлев и прачечную. Нет, она не хотела ни за что ни про что отдавать свой трактир! Она продолжала цепляться за этот кирпичный дом, покрашенный желтой краской, самое большое и красивое здание Йокенен, если не считать замка.
- И всего два часа времени! - вдруг воскликнула она, как будто это была самая большая несправедливость.
Герману показалось, что два часа - более чем достаточно. У кого ничего нет, тому только куртку натянуть и он готов. Чтобы быть подальше от ругающейся Виткунши, он вышел через сад. Нашел еще время согнать снежками воробьев с крыши сарая, спустился к пруду, опорожнил в кустах ивняка свой кишечник и, не торопясь, вернулся в трактир. Отправиться в Германию или поехать с Иваном на большое море? Посмотрим, что на это скажет Петер.
Только он собирался припустить рысью к Петеру Ашмонайту, как на улице показались первые телеги, нагруженные штопаными картофельными мешками, сумками и корзинами. Герман остановился. Он не хотел пропустить этот спектакль, хотел увидеть, как солдаты будут выгонять Виткуншу из трактира.
Один из гражданских зашел в прихожую, крикнул по-польски, вызывая Виткуншу. Старуха забралась в кровать и натянула до ушей одеяло. Мужчина вышел, качая головой. Тогда один из чужих солдат, не долго раздумывая, влетел в трактир, огромными шагами - через две, три ступени - взбежал по лестнице, чертыхаясь, оттолкнул Германа и распахнул дверь Виткунши. Герман слышал, как он молотил прикладом по перине, слышал взвизгивание Виткунши да, а как еще плачет шестидесятилетняя женщина, получив в поясницу удар прикладом, пусть даже и смягченный гусиным пухом.
Она, скуля, вылезла из кровати, надела платье, поверх него хорошую шубу из барсучьих шкур, пронесенную через все невзгоды, а сейчас безраздельно принадлежавшую вшам. Переваливаясь, круглая, как пивной бочонок, она выкатилась из трактира, бросила на него прощальный зареванный взгляд, медленно направилась к ожидавшей телеге. Из окна Герман видел, как трудно ей было на нее забраться. На это потребовалось какое-то время. А пока все наблюдали за этой сценой, из деревни подкатила вторая повозка. Герман вздрогнул: рядом лошадьми шла фрау Ашмонайт, а наверху на вещах восседал Петер. Ему стало ясно одно: Петер хочет ехать в Германию, и сейчас, в это самое мгновение, ему нужно сделать выбор между Петером и Йокенен, между Германией и далеким Азовским морем. Что останется от Йокенен, если Петер уедет?
