Мария Романушко - Там, где всегда ветер
Бабушка покраснела от волнения и начала что-то говорить про испуг, про моё заикание… «Да нет у неё никакого заикания! – перебил её Игорь Михайлович. – Никакого дефекта речи у вашей внучки я не наблюдаю. НИКАКОГО. Уж поверьте мне, я в этом специалист. Да вы и сами слышите: она говорит прекрасно! Мы полчаса уже с ней общаемся, и – никакого заикания!»
Он как будто даже сердился, что мы попусту к нему пришли. Потом я поняла, что он специально так резко сказал – это уже было началом лечения. Ведь Игорь Михайлович лечил внушением!
«Никакого заикания у тебя нет!» – сказал он, твёрдо глядя мне в глаза своими тёмно-карими, настойчивыми глазами – с этими глазами невозможно было спорить.
– А что же у неё тогда есть?… – пролепетала испуганно бабушка.
– Что у неё есть? Повышенная возбудимость есть. Девочка впечатлительная, нервная. Но это не болезнь, это – натура у неё такая. Вот и стихи от этого пишет. Толстокожие стихов не пишут, уж поверьте мне.
– Так что же нам делать с этой её натурой? Ведь когда в школе к доске вызывают, она молчит, как немая…
– Просто девочке вашей не хватает уверенности в себе. Но с этим я постараюсь ей помочь.
– А какие будут рекомендации, доктор?
– Рекомендации?… Ты любишь холодную воду? – спросил он меня.
– Ненавижу.
– Я так и думал… При такой возбудимой нервной системе нельзя умываться по утрам холодной водой. Так что моя первая рекомендация: умываться только тёплой!
Бабушка даже руками всплеснула:
– Доктор, а как же быть с закаливанием? Отец заставляет её каждое утро обливаться по пояс холодной водой.
– Ни в коем случае! Ни в коем! Даже простое умывание холодной водой сводит на нет весь ночной отдых. А обливание по пояс – это для неё сильнейший стресс! Нервная система тут же приходит в высшую точку возбуждения. Ни в коем случае! Объясните это её отцу. Или пусть зайдёт ко мне, я сам ему объясню. Ну, и спокойная обстановка в доме. Спокойная и весёлая. Это – главное.
– Да мы уж стараемся… – сказала тихонько обескураженная бабушка.
При этих её словах я поперхнулась от смеха. Но Игорь Михайлович расценил мой смех совсем наоборот. Он сказал бабушке одобрительно:
– Вот и правильно делайте! Веселье для вашей внучки – лучшее лекарство. Ты любишь кинокомедии? – спросил он меня.
– Нет!
– Я так и думал.
– Почему?
– По глазам видно. Но тебе придётся их полюбить. Я тебе их, как доктор, прописываю: весёлые комедии – и не морщись, пожалуйста!. Весёлые книжки – ну, послушай, я же не горькие пилюли тебе прописываю! Отчего такое страдание на лице? Одним словом, я тебе прописываю всяческие развлечения: цирк, вечеринки с друзьями, танцы до упаду…
– Ну, это-то они любят! – сказала бабушка.
– Вот и хорошо. Побольше веселья и положительных эмоций. Учись радоваться!
А потом бабушка вышла, а я лежала на жёстком, но почему-то очень уютном топчане с закрытыми глазами и слушала мягкий, настойчивый голос Игоря Михайловича. Он расхаживал по комнате туда-сюда, обвевая меня полами своего белого халата, и убеждал меня в том, что я спокойна, что на душе у меня легко, что я уверена в себе при любых обстоятельствах, что Я ЛЮБЛЮ ОБЩАТЬСЯ и УМЕЮ ОБЩАТЬСЯ! Ах, как мне сладко было это слышать! Конечно, это был не гипноз, как я его себе представляю, потому что я не спала, мне даже жалко было бы спать, я всем своим существом впитывала волшебные слова Игоря Михайловича…
На следующий же день, чтобы доставить мне положительные эмоции, бабушка повела меня в театр на балет «Лебединое озеро». И я обнаружила, что по телевизору балет мне нравится гораздо больше. Дело в том, что по телевизору не слышно, как скрипят пуанты! А тут я весь спектакль просидела в мурашках… Это было ужасно, как они скрипели, у меня прямо волосы на голове шевелились от этого звука! Бабушке я, конечно, ничего не сказала, чтобы не огорчать её. Но на её вопрос, не хочу ли я сходить ещё на какой-нибудь балет, спешно сказала: «Нет-нет! Давай лучше сходим в наш цирк».
Но в нашем старом цирке на улице Шмидта представления не было, а гастролировал зверинец. Так и раньше тут было: летом – цирковое представление, а зимой – звериное выставление. Мы посетили зверинец, и я вдохнула родные с детства «зверские» запахи. Как же здорово здесь пахнет! Прямо не уходила бы отсюда! С удовольствием бы поселилась в какой-нибудь маленькой клеточке. А в маленькой клеточке чтобы стоял маленький домик… чтобы скрутиться в нём калачиком… ах, как хорошо! Может, мне после школы пристроится уборщицей зверских клеток?… Со зверьми мне, наверное, было бы гораздо легче, чем с людьми…
…Все каникулы, каждый день, то утром, то вечером, я спешила по Извилистой улице, по скользкому старинному булыжнику, припорошенному сахарным снежком, навстречу волшебным словам Игоря Михайловича…
Он говорил:
– Странно, что ты не засыпаешь. У меня все засыпают. Но, с другой стороны, это значит, что у тебя сильная воля, и тебе никто никогда не сможет навязать своё мнение. Ты от этого застрахована. Скажи вот: ты часто уступаешь в споре?
– Никогда!
– Оно и видно.
Но спорить с Игорем Михайловичем мне вовсе не хотелось, не было повода для спора. Он, как настоящий волшебник, угадывал мои затаённые желания и вытаскивал их наружу, показывая мне, что в этих желаниях нет никакого трагического оттенка, что они, мои желания, – простые, естественные и их исполнение доступно мне, как и большинству других людей. Да, я ХОЧУ говорить – и я МОГУ говорить. Я ХОЧУ общаться – и я УМЕЮ общаться! Со мной всё в порядке. Только я об этом не знала…
* * *На первом же уроке русской литературы в начале третьей четверти, когда Аннушка спросила, кто хочет прочесть вслух стихи Пушкина «Я встретил вас», я первой подняла руку. У Аннушки глаза округлились от удивления. Мои одноклассники тоже были поражены. Так уставились на меня! В их глазах читалось: «Что это с ней такое?…»
– Вы?… Хотите прочесть?… – уточнила Аннушка.
– Да, – сказала я, слегка холодея внутри от собственной смелости, но не давая этому холоду подняться до горла и перекрыть путь словам. Я внутренне ставила этому холоду препону из волшебных, тёплых слов Игоря Михайловича, которые звучали у меня внутри: «Ты ХОЧЕШЬ говорить и ты МОЖЕШЬ говорить, и тебе ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ…»
Я прочла наизусть пушкинское стихотворение, испытав давно забытое наслаждение… Почти как на новогодней ёлке, когда мне было пять лет… Спасибо, дорогой Игорь Михайлович! Неужели вы меня расколдовали?…
* * *Только очень трудно было отвоевать у Фёдора своё право НЕ обливаться по утрам холодной водой.
– Ну, не поверю я, что врач мог такое сказать! – говорил Фёдор.
– Что ж, мы тебя будем обманывать, Федя? – обижалась бабушка.
– Допустим, не обманываете. Но вы что-то там напутали. НЕ МОГ врач такое сказать! Наоборот! Если нервы плохие, так их же нужно закалять, укреплять как-то!
– Ну, сходи к нему сам, когда будешь в Днепре. Чтобы убедиться.
– Да не буду я к нему заходить! Во-первых, у меня нет на это времени. А во-вторых, если он способен такое выдумать, то мне не о чём с ним разговаривать вообще!
Такой вот Фёдор кремень. Если он имеет своё мнение по какому-то вопросу, то хоть мир весь обрушится, но мнение Фёдора будет неколебимо.
Я не помню…
Я не помню, чтобы Фёдор пришёл с работы, а мама вышла бы в прихожую, обняла бы его и поцеловала. Я вообще никогда не видела у них никаких проявлений взаимной любви, какой-то взаимной радости. Никто никогда ни к кому не прикасался нежно – как будто это было табу. Каждый жил в своём коконе.
И только Маришка сшивала наши жизни во что-то общее. Общая крыша над головой и этот милый ребёнок, снующий между нами, со своими улыбочками и своим звонким голоском… Она влезала каждому из нас на колени, в ней было столько ласковости и веселья, это было настоящее чудо в нашей жизни, именно она – Маришка, или как я её называла – Золотая Веснушка. Благодаря ей, у нас была семья, потому что мы все любили её, каждый по-своему, но любили безоговорочно, я её просто обожала, мы спали на большой железной кровати, она засыпала раньше, я любила смотреть на неё, спящую, любила обнять её тихонько, согреть её, маленькую, она как-то плохо росла, болела часто, была такой прозрачной и худенькой, всё время хотелось её обнять, подтолкнуть одеяло, хотелось что-то мастерить для неё, играть с ней.
И каково же было услышать от неё спустя несколько лет, ей было тогда уже двенадцать, и она призналась:
– А я, когда была маленькая, не любила тебя.
– Как – не любила?! – не поверила я своим ушам. – Я тебя так любила, а ты меня – нет?…
– Тебя никто не любил, – сказала она с детским простодушием. – И я не знала, что тебя надо любить.
