Фэй Уэлдон - Подруги
Эдгар, Минетта, Минни и Доля. Поездки в Италию, ночевки под открытым небом — все последние шесть лет, даже когда Доля была совсем младенцем. Милан, Венеция, Флоренция, Пиза. О, что за наслаждение, какой блеск, какое богатство городов и природы! И в этом году Минетта запаслась паспортами, сменила изношенные спальные мешки, купила недостающие тарелки и кружки, проверила газовые баллоны и принялась ждать, когда Эдгар объявит дату отъезда — обычно в конце июля, — оставит музейчик заботам помощника и они, погрузив себя и палатку в машину, бездумно и беззаботно — о счастливые семьи! — устремятся в Неведомое. Но июль прошел, на исходе была первая неделя августа, а Эдгар упорно молчал, и наниматели Минетты, в недоумении от ее нерешительности, начали уже проявлять признаки беспокойного нетерпения. И только шестого, очнувшись от прекрасно отрепетированной забывчивости, Эдгар сказал: «Мы не можем позволить себе путешествие за границу. Дела идут скверно. Надеюсь, ты еще не потратила деньги на ненужное снаряжение?»
— Нет, конечно, нет, — говорит Минетта.
Минетте часто приходится лгать, и это в ней больше всего возмущает Эдгара. Однако на сей раз она надеется, что не попадется. Эдгар не станет пересчитывать пластиковые тарелки, да и подмену мешка — синего, старого и свалявшегося на новенький, совершенно другого цвета, — тоже вряд ли заметит.
— Деньги у нас отложены, — осторожно, с надеждой в голосе добавляет она.
— Не болтай чепухи, — говорит он. — Нам не по карману даже за угол отъехать, не то что в Венецию. Ну а она с прошлого года опустится еще на парочку дюймов — от туристов, от всей этой дряни, что наваливается на нее. Противно. До чего все это противно.
Ах, Венеция, прощай, Венеция, город роскоши и свободы, город слабостей человеческих, ослепительный в огненно-синем сиянье небес. Прощай, Венеция, с горечью думает Минетта, я так любила тебя…
— Значит, мы не поедем в отпуск в этом году? — спрашивает она. Едкие слезы начинают щипать глаза. Она не верит Эдгару. Она так издергалась, так устала. Минетта служит в агентстве, составляет рекламные объявления. Ну конечно, он просто дразнит ее. Он любит дразнить. Завтра утром он скажет совсем другое.
— Если хочешь, можешь поехать одна, — говорит он наутро. — Но без меня. В этом году я не могу позволить себе подобную роскошь. Ты совсем потеряла чувство реальности, Минетта. Это все от твоей дурацкой работы.
Конечно, он прав. Жить стало трудно. Инфляция пожирает доходы, и все заработки кажутся до нелепого мизерными. Эдгару, Минетте, Минни и Доле следует приспособиться к временам. Рекламные агентства, как известно, не занимаются распространением правды. И те, кто работают в них, тоже живут в мире иллюзий — относительно собственной роли и места в системе ценностей общества, по существу презирающего подобных людей. Минетте еще повезло, что человек такой честности и утонченного вкуса снизошел до нее. Никаких путешествий в этом году. Она вложит деньги, скопленные на отдых, в акции жилищно-строительного кооператива, невзирая на то что инфляция съест годовые проценты. Она примирилась с судьбой.
Однако назавтра Эдгар приходит с известием: все устроилось, он снял летний дом в Кенте. Чудо! Хозяева — приятели Эдгара: их постояльцы нежданно-негаданно отказались в этом году от аренды. Везение, неизменно сопутствующее Эдгару. Если он опоздает к поезду на минуту, значит, поезд уйдет с опозданием на две.
И вот пятница, и они здесь — Эдгар, Минетта, Минни и Доля, — на побережье Кента, в удивительном сельском раю каменного, под соломенной кровлей, домика, быстрокрылых стрижей, проносящихся, чуть не касаясь земли, над треугольником темно-зеленого луга, тяжкого духа фермерского двора, смешавшегося с ароматом забавных красных роз и каких-то ночных растений, цветущих в саду перед домом, Эдгар, Минетта, Минни и Доля — усталые и счастливые после долгого дня на морском берегу, под ласковым солнцем, рядом с синим и кротким, лижущим гладкую гальку Ла-Маншем.
Доля беспокойно ворочается во сне. Ночь зловещая, душная, предвещающая грозу. Из-за инфляции карточные купюры уже не кажутся фантастичными, как когда-то. Минетта говорит об этом Эдгару.
— Не суди по себе, — отвечает он. Минетту недавно повысили и прибавили жалованье. Эдгар — «свободный художник», из разряда разоряющихся мелких собственников.
Они кидают жребий, кому начинать. Минетте выпадают двойка и тройка, Минни, папиной дочке, — пятерка с шестеркой. Минни двенадцать лет; это изящная, милая девочка, осторожная с матерью и обожающая отца, с которым они похожи как две капли воды.
Эдгар выбрасывает дубль-шесть. Эдгар выбирает фишку — утюг — и делает первый ход.
Эдгар, Минетта, Минни и Доля.
Эдгар всегда получает право первого хода. Эдгар всегда выбирает утюг. (Он справляется с домом и умеет готовить нисколько не хуже Минетты, а то и получше.) Эдгар всегда впереди. Минни всегда идет за ним следом. Минетта вечно плетется в хвосте. Доля всегда спит. Из всего этого и образуется отдых.
По правде сказать, Минетте до смерти надоело играть в «Монополию». Она садится за стол ради Минни — за компанию — и ради Эдгара, иначе не может и быть. Эдгар любит выигрывать. А кто же не любит?
Эдгар бросает дубль, попадает на Пентонвилл-роуд и покупает улицу за 60 фунтов. Минетта выдает купчую. Минни приходует деньги. Он снова делает ход — и получает Нортамберленд-авеню. Теперь очередь Минни; она бросает на соседнюю Юстон-роуд и приобретает ее за 100 фунтов. А Минетте выпадает «подоходный налог»: она вносит 200 фунтов в банк и хихикает, отчасти от взвинченных нервов, отчасти над идиотской природой судьбы.
— Ты настоящий игрок, Минетта, — без тени улыбки замечает Эдгар. — Только не вижу, что тут смешного.
Улыбка сбегает с ее лица. Игра продолжается в полном молчании. Минетта попадает в «долговую тюрьму». Наверху беспокойно бормочет, шепчет что-то во сне Доля. Вдалеке громыхают раскаты грома. Окна раскрыты, шторы не задернуты: Эдгар должен чувствовать ночь и природу, он должен взять от отдыха все. Оконные квадраты глухой черноты, словно на детском рисунке, вставлены в белые стены; они пугают Минетту. Что там — за ними? Ей чудится, будто здесь, в доме, слова повторяет эхо. Громко гремят кости, и этот стук таит в себе тайный смысл, о котором жутко подумать. Может быть, Некто прислушивается, Некто подглядывает за ними?
Доля вскрикивает. Минетта поднимается:
— Пойду посмотрю, как она.
— В полном порядке, — отрезает Эдгар. — Не суетись.
— Она может перепугаться, — возражает Минетта.
— Чего? — вкрадчиво и недобро интересуется Эдгар. — Чего можно здесь испугаться?
Его раздражают вечные страхи Минетты, особенно здесь, на отдыхе, его бесит предположение, что в природе может таиться угроза. Он любит уединение и тишину, и его возмущают эти глупые горожане, боящиеся природы. Минетта и Доля, считает он, типичные порождения города, а вот они с Минни — в упорстве характера, зрелости чувств и души — настоящие дети природы, только волей судьбы обреченные на городское существование.
— Сегодня так жарко. И она в незнакомом месте, — упорствует Минетта.
— Она в восхитительном месте, — отвечает Эдгар. — Конечно, может, ей что-нибудь и приснилось.
Доля затихла, и Минетта вздыхает с облегчением. Если Долю мучают кошмары, в этом, конечно, повинна она, Минетта, — тем, что, во-первых, закатила ей оплеуху, а во-вторых, что вообще умудрилась произвести на свет такое дитя — типичное городское создание, страдающее от солнца и перегревов.
— Что в имени, то и в натуре, — говорит Минетта.
— В маму, — констатирует Эдгар. — Кстати, Минетта, в прошлый раз ты забыла о штрафе, когда угодила в тюрьму. Пятьдесят фунтов. Так что посиди там и подожди, пока тебе выпадет дубль.
— А разве нельзя заплатить в этом круге?
— Нельзя, — отвечает Эдгар.
Они потеряли инструкцию с правилами. Все пропажи в доме на совести Минетты, а потому согласиться с законами, установленными Эдгаром, — значит только принять справедливую кару. Минетта остается в тюрьме.
Что в имени, то и в натуре. Имена детям давал Эдгар, не Минетта. Роды расстраивали ее рассудок, она делалась невыносимой — так говорил Эдгар, — и Минетта старалась поверить в правоту этих слов, когда, изнемогая от боли, под его равнодушным, а порой недовольным взглядом пыталась дать грудь и придумать младенцу имя, но не могла, ибо все имена, что нравились ей, отвергались Эдгаром. А между тем, ради удобства, в ожидании компромисса, она стала звать их первенца «Мини» — такое прелестное, крохотное дитя, — но, когда Эдгар явился домой со свидетельством о рождении, она, холодея от ужаса, прочла имя «Минни», на что он сказал: «Я полагал, что ты этого хочешь, ведь это твоя идея, государство не может ждать вечно, пока ты наконец соизволишь решить; я проторчал там все утро, хотя должен был находиться в музее, я едва держусь на ногах. Ты умеешь быть хоть за что-нибудь благодарной? И вообще, заставь ребенка спать по ночам, пока я не свихнулся». Что она могла возразить? Или исправить? Дело сделано: Минни. Минни Маус, мышонок. Но как ни странно, имя подходило ребенку, а может быть, просто не могло унизить ее — нежную, очаровательную малышку, папину радость, да и мамину тоже.
