Иван Лазутин - Черные лебеди
Соседу было двадцать девять лет. У него было доброе славянское лицо и тихая грустинка в глазах. Он никогда никому не сказал обидного слова, он был тихим соседом. При встрече с Шадриным он всегда застенчиво здоровался, а однажды зашел к ним извиниться за то, что его щенок забрался в их цветник и сломал несколько астр. На похороны этого тихого, неприметного труженика пришли несколько соседей, человек десять с автобазы да трое родственников. По радио в этот день распевали веселые песни. Жизнь в Москве шла своим чередом…
…Возвращаясь после похорон Сталина домой, Шадрин чуть не проехал свою остановку. Он спрыгнул уже на ходу, когда трамвай, сворачивая на Майскую улицу, чугунно загрохотал, раскачиваясь в обе стороны.
Весна в этом году обещала быть бурной и ранней. Набрякшие обледенелые ветви берез раскачивались на легком ветерке. На стеклянно-льдистых заборах поблескивали блики уличных фонарей. Пахло талым снегом и щемящим дымком, плывущим откуда-то со стороны пруда. Над Сокольниками повисла пропитанная весенней свежестью тишина, которая изредка нарушалась звонками трамваев, идущих по Большой Оленьей. В небе светились холодные голубые звезды.
Перед тем как свернуть в тихий переулок, Дмитрий остановился и облегченно вздохнул полной грудью. «Почему? Почему мне легко? Неужели я хуже других — тех, кому эти траурные дни причинили столько горя? А если я не один такой? Интересно, что сейчас чувствовал бы Иван Багров?»
Дмитрий поднял голову и загляделся на Большую Медведицу. «Почему я в последние годы так редко замечал ее? Она такая же, какой была в детстве. Висит себе ковшом… Только там, в Сибири, она была с другой стороны. Или только кажется, что с другой? Сколько звезд! И словно перемигиваются между собой. А может, звезды подсмеиваются над Землей, которая сегодня в черно-красных полотнищах? Может быть, им смешно мирское горе маленьких доверчивых людей?»
Звезды, звезды!.. Кто разгадает ваш вещий язык, в котором скрыты тайны мироздания?..
III
Солнце еще не успело слизать холодную росу с подстриженной ярко-зеленой травки газонов, когда Растиславский и Лиля вышли из машины у аэровокзала.
Утро было солнечное, яркое. Вдали, в сизоватой дымке, просыпался Бухарест.
Пока ехали в машине — обмолвились лишь несколькими словами: шофер был русский, возил начальника Растиславского. Не складывался разговор и когда, сдав чемоданы, шли на посадку к взлетной полосе, где пассажиров ждал серебристый воздушный лайнер с красными звездами на крыльях и борту.
Тягостное молчание мучило Растиславского. Лиле было все равно. В душе ее перекипело и перегорело столько мук и страданий, что любые слова в эти минуты были бы далеким глухим эхом той грозовой бури, которая неслась через ее сердце почти полтора года.
Подходя к самолету, Растиславский тихо спросил:
— Когда думаешь вернуться?
Лиля долго молчала, потом ответила:
— А нужно ли возвращаться? Ведь мы, кажется, об этом уже говорили. Теперь, как видишь, все устраивается само собой.
Растиславский сделал несколько шагов по бетонной дорожке, посмотрел на часы и повернулся к Лиле:
— Я понимаю тебя. Сейчас этот разговор будет бессмысленным. Напиши обо всем из Москвы. Как решишь, так и будет. Сам я во всем окончательно запутался и очень устал. Я знаю, что виноват перед тобой, виноват на всю жизнь, но… ничего не могу изменить. Природа сильнее нас. — После некоторой паузы он спросил: — Как быть с твоими вещами? Выслать следом за тобой или ждать письма?
— Высылай сразу. Письмо придет не скоро.
Молоденькая стюардесса в форменной пилотке вышла на трап и позвала пассажиров.
— Прощай, — Лиля сделала шаг навстречу Растиславскому и ждала, что тот ее поцелует. В эту горестную минуту она хотела почувствовать хотя бы маленькую поддержку, хотя бы жест сострадания. Совсем немного тепла было нужно для Лили именно теперь, когда кругом чужие люди, когда под ногами чужая земля, а там, в Москве, может быть, уже смежил свои очи самый дорогой, самый родной человек.
Увидев в ресницах Лили слезы, Растиславский отвернулся. Только теперь он понял, что, теряя Лилю, он теряет гораздо больше, чем предполагал. Разве могла сравниться с ней своенравная дочь шефа, которая и любит-то эгоистически, как волчица… Веснушчатая, рыжеволосая толстуха с крутыми мощными плечами и бесцветно-водянистыми глазами.
— Я знаю, что когда-нибудь я пожалею об этом. Но сейчас — прощай… — Растиславский обнял ее за плечи и поцеловал в щеку.
Опустив голову, Лиля медленно поднялась по трапу и в последний раз посмотрела в сторону Бухареста. Так и остался он для нее неразгаданным лабиринтом, храмом чужой веры. Его бурный, напряженный ритм, легкий искрометный юмор, непринужденная развязность вечерних бульваров, гул ночных ресторанов и пестрота туалетов — все это проплыло мимо, мимо… Не задело души, не потревожило воображения. Ей казалось, будто все эти месяцы она пробыла в театре и смотрела спектакль, в котором нет ни конца, ни начала. Действующие лица неожиданно появляются и так же бесследно исчезают. Из всей этой бесконечно длинной, печальной драмы, над которой Лиле не раз хотелось расплакаться, только один человек остался в ее памяти. Это был Растиславский.
Взревели моторы, и самолет, слегка вздрогнув корпусом и крыльями, плавно покатился по бетонной дорожке. Лиля отдернула в сторону шелковую шторку и посмотрела в боковое окошко. Сверху Растиславский показался ей маленьким, жалким, даже некрасивым. Он стоял в стороне и, ладонью защищая глаза от песка, который гнало взвихренным воздухом с цементной дорожки, махал шляпой.
Лиля закрыла глаза. И сразу же перед ней предстали события пережитой ночи.
…Телеграмма пришла, когда Лиля только что заснула. В первую минуту она смотрела на текст, напечатанный на узкой желтой ленточке, и не могла до Конца понять, что на нее надвигается большое горе. Беззвучно шевеля губами, она читала: «Дедушка тяжело болен. Прилетай немедленно. Марфуша».
«Готовят…» — эта страшная мысль сковала Лилю. Не шелохнувшись, она долго и бессмысленно глядела в одну точку на стене, потом расслабленно встала и с телеграммой в руках вошла в кабинет мужа. Долго она не могла разбудить Растиславского. Наконец он проснулся и не сразу понял, что пришло печальное известие из России.
Когда Лиля начала плакать, Григорий Александрович подошел к ней, обнял:
— Успокойся… Может быть, все обойдется.
— Боюсь… опоздаю.
— Ну что ж, — Растиславский вздохнул горестно, искренне, — остается одно — мужественно принимать удары судьбы. А потом… все-таки старина славно пожил. Всего хлебнул: и славы, и признания. По крайней мере, оставит о себе хорошую память.
Стоя на голом полу, Лиля, босая, ознобно дрожала.
— Нет, нет!.. Это жестоко!.. Это несправедливо. Он должен жить!..
Остаток ночи прошел в сборах. Григорий Александрович заказал по телефону билет на первый отлетающий в Москву самолет. Шефа тревожить до утра не решился.
Собрав самое необходимое, Лиля с трудом дождалась рассвета. Наконец Растиславский решился потревожить шефа. Он сообщил ему, что тяжело болен дед Лили профессор Батурлинов и что ее телеграммой вызывают на Родину. Шеф участливо выразил свое сочувствие и, дав согласие на выезд Лили, повесил трубку.
Когда ехали в аэропорт, Лиля почти всю дорогу плакала. После тяжелого разговора, в котором Растиславский настоятельно предлагал ей временно выехать в Россию, многое теперь, с приходом телеграммы, упростилось. Сквозь печаль на лице мужа она читала и другое чувство: неожиданное облегчение после нервозного напряжения последнего месяца.
…Самолет сделал глубокий крен вправо, и Лиля почувствовала, как сердце ее опустилось. Она снова закрыла глаза и погрузилась в полудремотное состояние, близкое к той черте, за которой кончается явь. Снова нахлынули воспоминания. Но теперь уже не Растиславский, не сборы в Россию, не Бухарест плыл перед ее глазами.
Ей вспомнился дед таким, каким она видела его в последний раз. Ему нездоровилось. Он не мог поехать на вокзал. Но он вышел в сад и, кутаясь в шерстяной плед, проводил Лилю до калитки. Растиславского на даче в этот день не было. Его задержали неотложные дела.
Поцеловав Лилю, Батурлинов долго смотрел ей в глаза, не снимая рук с ее плеч:
— Будь счастлива, дочка…
Никогда не видела Лиля деда таким одиноким, беспомощным и старым. Но она не заплакала. И уже садясь в машину, срывающимся голосом бросила на прощание:
— Дедушка, болеть не разрешаю!.. Вам, няня, тоже!..
Маленькое сморщенное личико Марфуши, окаймленное черным платком, было мокрым от слез. А когда машина тронулась и Лиля повернулась, чтобы бросить последний взгляд на деда, она отчетливо видела, как вздрагивали его губы. Нашептывая что-то, Марфуша трижды перекрестила Батурлинова из машины.
