Карел Шульц - Камень и боль
Ключ от этой норы мрака - наверху, в караульне, где так весело. Синьоры Бентивольо всегда стараются, чтобы солдатам в Болонье было весело, а теперь об этом стараются и французы, которые скоро избавят их от этого нудного валянья на нарах чистилища, проверки количества лысых черепов с вбитыми в стену железными ошейниками, спускания корзин с хлебом и кувшинов с водой в подземелье, где нет времени и человеческие сердца бьются в пустоте. А капитан стражи - высокий, взлохмаченный, загорелый - рассказывает о битвах, расстегнувши рубаху до пупа и показывая рубцы. Служил он под начальством кондотьера Коррадо Бени, прозванного за непомерную толщину "Лардо", что значит "Шпиг", и вспоминает об этом времени с великим сожалением, потому что Шпиг был превосходным кондотьером, знал своих солдат, спал и ел с ними, три раза продавал их неприятелю и три раза сейчас же выкупал обратно, но всякий раз, прежде чем состоится покупка, они получали жалованье и свою долю награбленного на той и другой стороне, - вот каков был кондотьер Лардо, сиречь Шпиг, он любил своих солдат; да - убит в сражении под Фаэнцой против папского сына; неприятельский кондотьер, сиенский дворянин Антонио Чалдере выбил его из седла и проткнул ему горло, и вот так геройски, перед лицом любимых своих солдат, погиб славный кондотьер Коррадо Бенн, по прозванию Лардо, что значит Шпиг. И капитан перешел на службу к папскому сыну, который победил в битве при Фаэнце, но которому плохо пришлось, оттого что он схватил французскую болезнь, не мог носить оружие и уехал в Пизу, где только зря потратил время и свое жалованье. Три золотых дуката взял с него ученый пизанский доктор и так напичкал его ртутью, что он чуть не отдал богу душу, да спасибо друзья посоветовали не принимать больше ртути и взять свои деньги обратно. Он так и сделал, но жена доктора ревела как дьяволица над телом своего ученого супруга и бежала за капитаном ночью по всему городу в одной рубашке, и когда утром нашли у нее в окоченевших руках лоскут от его мундира, пришлось ему скрыться из города, а французская болезнь так при нем и осталась. Он уж думал - конец пришел, да один добрый августинец в Пьяченце продал ему папские индульгенции и посоветовал пить горячую воду, купил он индульгенции и стал пить горячую воду, и - глядь! - французскую болезнь как рукой сняло, и он опять стал носить оружие. Знай он об этом в Пизе, не пришлось бы убивать ученого доктора, ни дьяволицу его, ни жрать ртуть, как зверь саламандр. Потом он стал объяснять изумленным молокососам, слушавшим его, выпуча глаза над недопитыми кружками, что можно достигнуть чего угодно на службе богини Фортуны, которая любит отважных, украшенных рубцами людей. Но лучше всего было на венецианской службе, под командованием кондотьера Антонио Чалдеры, того, который зарезал храброго Коррадо Бени, по прозвищу Лардо, сиречь Шпиг. Чалдере очень скупо расходовал своих солдат, не хотел растрачивать их во всяких дурацких сражениях, ведь они стоили ему больших денег, так что при нем воевали без единого выстрела, неприятель обычно предпочитал заплатить Чал-дере, чем вступать в бой с его войском, так великолепно оснащенным, и битвы покупались и продавались, и солдаты шли в бой и возвращались из него франтоватые, лощеные, начищенные, разодетые, так что приставленный к кондотьеру Светлейшей Венецианской республикой чиновник, суровый проведитторе 1, проникнув в эту двойную игру, выждал момент, когда кондотьеровы денежные ящики наполнились до отказа, и посадил Чалдеру-сиенца, торговавшего битвами. Потом, во дворце Джудекки, Чалдеру ослепили с помощью металлических зеркал, а там приковали к каторжной скамье галеры, которая потом была где-то возле Родоса потоплена турками. А навьюченные его денежными ящиками мулы перешли в руки венецианцев, получивших таким путем много денег и продолжавших войну с врагами. На чем только венецианцы не грели руки!
1 Попечитель (ит.).
Потом капитан рассказал о том, как он служил Скалигерам в Вероне, где, между прочим, научился заклинать дьявола по имени Астанетоксенетос, но род Скалигеров был одержим жаждой взаимного самоистребления, и капитан решил оставить их после того примирительного пира, на котором все вспарывали друг другу животы, так что кровь потекла из сеней на улицу, и перешел на службу к синьорам Бентивольо, в Болонье, и только тут зажил весело, - ей-богу, ребята, уж недолго ждать, поведу вас в сражения, или не быть мне Гвидо дель Бене, а по-военному Рубиканте, что значит Феникс, - ну кто еще раз нальет полные кружки всем за столом? Они пили, грохотали, колотили по столу, говорили о добыче, о женщинах, наконец, запели песню. Каменная караульня была полна крика и боевого задора, и всякий раз, сдвигая кружки при новой здравице, они орали так, словно шли на приступ. А тени их, кривляясь, скакали на потолке.
По тихой ночной площади, в свете не прикрываемых плащами фонарей, медленно приближались к тюрьме несколько человек. Это были высокородный мессер Джованфранческо Альдовранди, первый патриций, глава знатного рода и знаменитый член Consiglio dei Sedici - Совета шестнадцати и друг Альдовранди - Лоренцо Коста, феррарский живописец, ныне покровительствуемый семейством Бентивольо, чей дворец он расписал настенной живописью с дивным искусством.
Впереди них и по бокам шли слуги, до того послушные, почтительные, неслышные и невидимые, что, казалось, свет сам скользит над поверхностью пьяццы, сопровождая высокородного мессера Альдовранди и его друга, придворного художника дома Бентивольо. А позади шагали вооруженные, составляя эскорт знаменитому члену Consiglio dei Sedici, возвращающемуся с заседания таким странным кружным путем - через тюремные затворы. Старый Альдовранди, опираясь на высокий черный посох с большим круглым набалдашником слоновой кости - признак не только роскоши, но и власти, - был закутан в сборчатый пурпурный плащ, а куртка его была расшита золотом. Он выступал важно, величественно, княжеской походкой, весь в багреце, как правитель или дож. Оба молчали, так как Коста стеснялся нарушить ход мыслей своего высокопоставленного друга и еще потому, что ночная тишина была ему приятней почтительной беседы со стариком. Ибо Коста по большей части мучился теперь сознанием полного творческого бессилия при наличии бесчисленных замыслов, - так всякая слабость старается обмануть, заглушить самое себя судорожной подготовкой к новым трудам, от которых она ждет больше, чем дали прежние, уже осуществленные. Он все время менял темы своих будущих работ, не зная, на чем остановиться. Сперва это должно было быть изображение святой Цецилии, и его прелестная возлюбленная монна Кьяра уже радовалась, что лицо и фигура ее останутся вечным памятником ее великой красоты на картине, среди нежных голубых облаков, между ангелами, в руках - музыкальный инструмент и орудие палача, то и другое, воздеваемые ею к богу - музыка и мука. Но Коста уже отказался от этой темы и решил писать мадонну в окружении святых, среди которых не будет ни одной женщины - одни аббаты и епископы. Но и этого он не окончил, а вынашивает теперь другой замысел - написать для Сан-Джованниин-Монте большую запрестольную картину "Последняя вечеря" - по образцу славного маэстро Леонардо да Винчи из Милана. У него был уже готов эскиз композиции, сделанный углем, и теперь он, опять-таки следуя мессеру Леонардо, подыскивает лица апостолов. Услыхав, что Леонардо ходил каждый день на распутья перед миланскими укреплениями и останавливал прохожих, крестьян и бродячих солдат, ища себе среди них прототипов, Коста хотел начать то же самое, но в последнее время бродить перед болонскими стенами стало слишком опасно, и потому он попросил своего высокопоставленного покровителя, чтоб тот разрешил ему посетить тюрьму, где он, уж конечно, найдет среди злодеев хотя бы лицо Иуды.
Мессер Альдовранди до сих пор никому еще не отказывал, когда речь шла об искусстве. Одинокий старик в пурпуре больше всего любил искусство. Богатый патрицианский дом его был до отказа полон драгоценных коллекций; еще недавно он купил часть библиотеки Лоренцо Маньифико из Флоренции и до сих пор довольно улыбался, вспоминая, как ловко он тогда перехитрил римских и миланских агентов. За столом его челяди каждый день сидело много исхудалых граверов, неведомых ваятелей, не признанных пока мазил, будущих художников с еще безвестными именами, и мессер иногда спускался к ним, просматривал их работы и о тех, чьи ему понравились, в дальнейшем пекся. К себе во дворец он принял молодого Франческо Косса, Марсилио Инфранджипани и Томассо Филиппи, которые по его отзыву получили работу в семье Санути, построившей потом дворец, - самый красивый дворец в Болонье. За его стол садились Симон Маруччи, Никколо д'Антонио ди Пулья, прозванный впоследствии дель Арка, и многие другие, преисполненные мечтаний, страстных стремлений, лихорадочных порывов, веры и обид судьбы. Художники умирали, а старик жил, храня их творения, художники умирали, города сжигались войной, правители теряли власть, а женщины - красоту, но старик в пурпуре жил, и то искусство, которое он так ревниво оберегал и любил, жило и дышало с ним. Теперь он провожал Лоренцо Косту в тюрьму, несмотря на то, что устал от длинного совещания в Синьории. В глубине души он не верил, чтобы Коста вообще приступил когда-нибудь всерьез к своей "Последней вечере", ему были понятны его муки, так как он часто наблюдал их и у других художников, но он был слишком умен, чтобы пытаться направлять его внутреннюю борьбу своими советами и поученьями. Он величественно шествовал, размышляя о Косте. Совершенно ясно, что Коста стоит теперь на великом распутье и должен выбрать себе дальше дорогу сам. И нужно, чтоб он встретил на ней что-то совсем другое, а не каких-то бродячих солдат и проходимцев с лицом Иуды. И старый отшельник, идя молча рядом с Костой, грезил о распутьях.
