Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом !
-- В Оксфорде, -- сказал Квентин. -- Это примерно милях в сорока от...
-- "...в Оксфорде". Затем бумаги опять перестали шуршать, потому что он опять заговорил об этом маленьком университете, который существует всего лишь десять лет; о том, как ничто не будет отвлекать его от занятий (ведь там, если можно так выразиться, самая мудрость еще сохранила девственность или, по крайней мере, еще не успела очень уж обтрепаться) и как ему представится возможность наблюдать иную, провинциальную часть того края, в котором ему со временем суждено занять высокое положение (в случае благоприятного исхода этой войны, которая, без сомнения, неизбежна, но на успешное завершение которой мы все уповаем, нисколько в нем не сомневаемся) как человеку и как обладателю состояния, которое перейдет к нему, когда его матушки не станет; а он все слушал с этой своей непроницаемою маской на лице и только спросил: "Значит, вы не рекомендуете мне избрать себе профессией право?" -- и тут адвокат вдруг замолк, но ненадолго, во всяком случае, не на такой промежуток времени, который был бы достаточно долгим и достаточно заметным, чтобы можно было назвать его паузой, и, в свою очередь, глянул на Бона: "Мне, признаться, в голову не приходило, что вам может быть по душе право", на что Бон заметил: "Равным образом мне было не по душе фехтование -пока я им занимался. Но я помню, по крайней мере, один случай в своей жизни, когда я был рад, что у меня есть практика", и тогда адвокат поспешно и ловко ввернул: "Ну что ж, право так право. Ваша матушка будет сог... довольна". -"Ладно", -- сказал он, не "до свидания", а "ладно"; ему ведь было все равно. Может, он не сказал "до свиданья" даже и окторонке, отмахнулся от ее слез, причитаний, а может, даже и объятий, от мягких рук цвета магнолии, в отчаянии цеплявшихся за его колени; и (примерно) на три с половиною фута выше этих бескостных стальных оков опять появилось это его выражение -- не улыбка, а просто непроницаемая маска. Ибо над ними нельзя взять верх, от них просто бегут (и, слава богу, можно бежать, можно спастись бегством от этой вязкой, как кишащий червями сыр, солидарности, которая слоем в пять футов толщиной обволакивает весь земной шар и в которой мужчины и женщины парами построены в шеренгу, словно кегли; спасибо неведомым богам за эту мужскую узкобедрую сужающуюся конусом ногу, что движется легко и быстро в отличие от бедер женщин, что крепко держат их на месте, как патроны в гильзах) -- сказал не "до свидания", а "ладно" и в один прекрасный вечер поднялся по освещенным факелами сходням; и провожал его, наверно, только адвокат -- он пришел не пожелать ему счастливого пути, а всего" лишь убедиться, что он и вправду сел на пароход. И вот новый, специально купленный для этой цели черномазый уже отпирает саквояжи и раскладывает по каюте элегантные костюмы, и дамы уже собираются в кают-компанию на ужин, а мужчины перед ужином заглядывают в бар, и только он один стоит на палубе, быть может, закурив сигару, и смотрит, как город, сверкая и мерцая огнями, уплывает, погружаясь во тьму, и тогда все останавливается и пароход застывает в неподвижности и висит, прикрепленный к звездам двумя канатами искристого дыма, что тянутся к небу из обеих труб. Кто знает, что он думал, что трезво взвешивал и отвергал, давно уже поняв: мать его что-то замышляет и адвокат тоже что-то замышляет, и хотя он знал, что речь шла всего лишь о деньгах, он знал также, что, несмотря на известную мужскую ограниченность, он (адвокат) мог быть не менее опасным, чем неизвестная величина -- его мать; и в довершение всего еще и это -- учебное заведение, университет, когда ему уже двадцать восемь. Мало того, именно этот университет, о котором он никогда и слыхом не слыхал, которого десять лет назад вообще еще не было; он понимал, что университет этот выбрал для него не кто иной, как адвокат, и хмуро, мучительно, неотступно думал {Почему? Почему? Почему именно этот, а не какой-либо другой?} думал, быть может, стоя в одиночестве на палубе среди пыхтящих труб и котлов, чувствуя, что сейчас ухватит ускользающий ответ, что отдельные части этой головоломки только и ждут, чтобы он их составил; беспорядочно мелькая перед глазами, пока еще зыбкие, непонятные, они вот-вот соединятся в четкий узор, который мгновенно, словно яркая вспышка света, откроет ему смысл всей его жизни, все его прошлое -- Гаити, детство, адвоката и женщину, которая приходится ему матерью. А может быть, все объяснит ему само письмо, здесь, прямо у него под ногами, где-то во тьме под палубой, на которой он стоит, -- письмо, адресованное не Томасу Сатпену в Сатпенову Сотню, а Генри Сатпену, эсквайру, проживающему в Университете Миссисипи близ Оксфорда, что в штате Миссисипи. Генри однажды показал ему это письмо, и тогда перед ним возник не слабый, медленно разгорающийся отблеск, а вспышка, ослепительное сиянье (он показал письмо ему, человеку, вокруг которого -- мало того, что он не видел своего отца -- еще в младенчестве плелась сеть заговоров и интриг с явной целью внушить ему, что отца у него вообще никогда не было; мать его, вырвавшись из царства теней, из блаженного беспамятства, где слабые чувства находят убежище от темных безбожных сил, вынести которые слабая человеческая плоть не может, очнулась беременной; она кричала, плакала и билась; но то была не жестокая агония родовых схваток, а возмущение против чего-то, что разрасталось в ее лоне; и что он был зачат не естественным путем, а был брошен в ее тело и извержен оттуда все тем же инфернальным мужским началом, извечным воплощением безудержного ужаса и тьмы), и когда это ослепительное сиянье осветило ему невинное лицо юноши почти десятью годами его моложе, меж тем как одна часть его существа сказала {У него мой лоб, мой череп, мой подбородок, мои руки а другая сказала Подожди. Подожди. Ты еще не знаешь. Ты еще не можешь знать, что у тебя перед глазами: то, на что ты смотришь, или то, в чем ты уверен. Подожди. Подожди}.
-- Письмо, которое он написал... -- Шрив на этот раз имел в виду не Бона, но Квентин, казалось, опять без всякого усилия и труда понял, о ком идет речь, -- быть может, сразу после того, как он внес последнюю запись в свой кондуит, вместо слов дочь? дочь? дочь? При этом он думал {Он ни в коем случае не должен ничего знать, ему не следует ничего говорить, пока он не приедет туда, и пока он и дочь}... но ничего не вспомнил о своей собственной молодой любви, а если даже и вспомнил, то не поверил самому себе, а только захотел использовать ее, как использовал бы смелость и гордость, и думал не о чьей-то угомонившейся необузданной горячей крови и не о чьих-то легких руках, жаждущих прикосновенья, а о том, что от этого Оксфорда до этой Сатпеновой Сотни всего один лишь день езды и что Генри уже обосновался в этом университете, и потому адвокат, быть может, на сей раз впервые за всю жизнь даже поверил в бога:
{Высокоуважаемый м-р Сатпен,
имя нижеподписавшегося, разумеется, ничего Вам не скажет, равно как и его положение и состояние, ибо все его достоинства и (льщу себя надеждою) также и значение едва ли столь очевидные, чтобы он мог питать надежду когда-либо лично встретиться с Вами, суть всего лишь отражение достоинств и значения двух знатных высокопоставленных особ, из коих первая, благородная дама и овдовевшая мать, проживает в уединении, приличествующем ее положению, в городе, откуда исходит сие письмо, тогда как вторая особа, молодой джентльмен, ее сын, в то самое время, когда Вы это читаете или вскоре вслед за сим, выступит как истец перед тем же Судом познаний и мудрости. От имени сего последнего я к Вам и обращаюсь. Нет, я не смею сказать: "от имени", ибо никоим образом не желаю, чтобы у вышереченной дамы, равно как и у самого молодого джентльмена возникло хоть малейшее подозрение, что я воспользовался сим термином, обращаясь даже к Вам, сэр, коему выпал счастливый жребий быть членом самой именитой фамилии округа. Увы -- мне, разумеется, было бы лучше совсем к Вам не. писать. Но я пишу, я должен писать, сие теперь неизбежно, и если Вы усмотрите в сем письме хотя бы малейшие признаки уничижения, благоволите принять их за нечто, исходящее не от матери и тем более не от сына, ибо они вышли из-под пера человека, чье скромное положение поверенного в делах вышеозначенной дамы и молодого джентльмена, человека, чья верность и благодарность к тем, чьему великодушию он был обязан (я не намерен сего скрывать, напротив, я во всеуслышание об этом объявляю) хлебом насущным, теплом и крышею над головой в течение времени, достаточно продолжительного, дабы научить его благодарности и верности -- буде он не знал их прежде, -- а также побудить его к действию, хотя средства его и отстают от цели, ибо он есть лишь то, что есть, и ни за что иное себя не выдает, а отнюдь не то, чем он желал бы быть. И посему прошу Вас, сэр, принять сие не за ничем не оправданную дерзость, каковою могло бы быть сочтено мое непрошеное обращение к Вам, не как мольбу о милости от имени неизвестного Вам лица, но за попытку (хотя, быть может, и неловкую) представить одному молодому джентльмену, о чьем положении нет нужды распространяться долго или коротко в том месте, где будет прочитано сие письмо, другого молодого джентльмена, о чьем положении равным образом нет нужды распространяться долго или коротко в том месте, где оное было написано...} Сказал не до свидания, а ладно -- ведь он имел столько отцов, что не мог ни принимать, ни расточать гордость и любовь, не мог ни разделить, ни передать по наследству честь и стыд; для него, как для кошки, были одинаково безразличны все места -- и космополитический Новый Орлеан, и буколический штат Миссисипи; ему были одинаково безразличны и его собственные, полученные или имеющие быть полученными по наследству флорентийские лампы, позолоченные сиденья для клозетов, и стеганые зеркала, и маленький, захолустный, не просуществовавший и десятка лет университет, и шампанское в будуаре окторонки, и виски за грубо сколоченным новым столом в монашеской келье и, уж тем более, деревенский юнец, прямой наследник буколического рая, который, вероятно, не провел и десяти ночей вне отчего дома (не считая тех случаев, когда он всю ночь напролет лежал у костра в лесу, слушая, как гонят по зверю собаки), покуда не уехал учиться; он наблюдал, как этот юнец подражает его манере одеваться, вести себя и говорить; он (юнец) делал это совершенно бессознательно и однажды вечером, за бутылкой виски, сказал, выпалил -- нет, не выпалил, а скорее пробормотал, робко, как бы ощупью, подбирая слова, между тем как он (космополит, почти десятью годами старше этого юнца, сидел, развалясь, в одном из своих шелковых халатов, каких тот в жизни не видывал, да и вообще считал, что их носят только женщины) наблюдал, как этот юнец, залившись краской до корней волос, продолжает, не отводя глаз, смотреть ему прямо в лицо и, робко подбирая слова, отрывисто и совершенно некстати выпаливает: "Если б у меня был брат, я бы не хотел, чтоб он был моложе меня", а он ему: "Вот как?", а юнец: "Да. Я хотел бы, чтобы он был старше", а он ему: "Ни один сын землевладельца не хочет иметь старшего брата", а юнец: "А я хочу" -- и при этом глядит прямо в лицо ему, посвященному сибариту; он (юнец) встает, стройный и худощавый (ведь он был молод), лицо его багровеет, но он высоко держит голову и не отводит глаз: "Да. И я хотел бы, чтобы он был такой, как ты", и тогда он говорит: "В самом деле? Вот виски. Пей или передай мне".
