Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант
- Ага! Даже спать перестал, - в тон ему ответил Ефим.
Гапченко усмехнулся, закурил, дым обволок его лицо, отчего оно показалось еще более худым и серым.
- Что тебе сообщить? Дел много, жить трудно. Жена еще не работает. Еле-еле концы с концами свожу. Да и комната тесна, черт бы ее побрал!
Ефим смотрел на осунувшееся лицо редактора. Если уж этот человек жалуется на свое житье-бытье, значит ему действительно приходится плохо. А ведь он руководящий работник завода. И ему положен достаточный кусок «пирога» от «Наполеона из полуподвала», да и жилье соответственное. Но Гапченко-редактор держится иной раз независимо, нет-нет да и позволяет себе покритиковать начальство, больно ущипнуть кое-кого из заводских боссов. Такое не прощается.
- Надоела житуха с пустым брюхом, - уныло продолжал Гапченко. - Знаешь, может об этом еще рано говорить, - он немного замялся, — райком дал мне рекомендацию на работу в МВД. Утвердят - я на коне! Прощай, нужда!.. Что ты на меня уставился? Нет у меня другого выхода, понимаешь? Нет, ты не понимаешь, ты не отец... Ребятишек жаль. Ладно, хватит об этом. Тем более, пройду я туда, нет ли - вилами по воде писано. Там строго.
- Вы слышали о кончине Гориной? - Ефим умышленно переменил тему разговора.
- Как не слышать. Славная женщина, еще совсем не старая, жаль, редким человеком была. А тебе, наверно, жаль вдвойне?
- Она была моим другом.
Помолчали.
- А знаешь, недавно похоронили еще одного хорошего человека и тоже твоего друга.
У Ефима сердце упало.
- Кого?
- Родионова Андрея Николаевича.
Ефим покачнулся, едва удержался на стуле. Гапченко подал ему стакан воды:
- Ну и нервишки у тебя.
Небольшими глотками Ефим выпил воду, вытер испарину со лба.
- Вот что, Федор Владимирович, - произнес после долгой паузы, - скажу банальную, но увы, правильную фразу: люди уходят, жизнь продолжается... так вот, прежде чем вы дадите мне задание на ближайшие дни, я хочу, чтобы вы выслушали одну гнусную историю.
- Как?! Неужто ты и в больнице?..
- Зря смеетесь, - перебил Ефим. - Я не успел тогда ее вам рассказать, было поздно, потом упал, очутился на больничной койке.
- Ну, выкладывай, я весь внимание, - посерьезнел Гапченко.
Услышав, как Савва Козырь премировал свою любовницу отличной комнатой в лучшем доме заводского поселка, Гапченко еще больше побледнел, насупился, поджал губы.
- Какая же сволочь, - процедил сквозь зубы, - каждый метр жилья на вес золота. А он... Ты уверен, что все обстоит именно так?
- Совершенно уверен. Я держал ордер в руках. Она похвалилась.
- Тогда готовь фельетон, да похлеще. Надо его проучить наконец. Обнаглел негодяй.
Зная ситуацию, сложившуюся после ухода из парткома Гориной, Ефим ушам своим не поверил.
- Завтра фельетон будет у вас на столе, - сказал он, собираясь уходить.
- Подожди минутку, - остановил его Гапченко, - чуть не забыл! Любопытная штука, понимаешь. Примерно месяц назад меня вызвал к себе Смирновский, дотошно интересовался твоей особой, почему-то допытывался: был ты на работе в тот день, когда сломал ногу и во сколько ушел из редакции. На кой дьявол ему это надо, не можешь объяснить?.. Ребус какой-то, ей-богу!.. Я ему сказал, что ты в редакции не появлялся. Он почему-то обрадовался... Не догадываешься, в чем дело?
«Рассказать или не рассказать редактору о той случке кобеля да сучки?» - прикинул Ефим. Если рассудить здраво, чем он может доказать, что все виденное им тогда -правда?.. Ничем. Глупый риск. Хватит того, что он знает: это было, точно было, и еще шире раскрыло ему глаза.
- Не знаешь, в чем дело? - еще раз спросил Гапченко.
- Понятия не имею, - пожал плечами Ефим, - между нами говоря, с души воротит при виде этого типа.
- Смирновского?
- Кого же еще?
- Он не тип, а партийный вожак.
- Одно другому не помеха... Отвратный субъект. Одна улыбочка чего стоит - волчий оскал!
- Это, Ефим, эмоции! - веско возразил Гапченко. - Тут наши мнения врозь. Раз партия Смирновскому высокий пост доверила - значит, он того стоит.
Ефим с укором глянул на редактора.
- А если с такой меркой подойти к Савве Козырю, Корнею Грызо, генералу Мошкарову?
У Гапченко вздулись желваки на скулах, глаза нехорошо сверкнули, по щеке пробежала змейка.
- Я тебя, Сегал, что-то не всегда понимаю.
- Когда-нибудь поймете. Время не пришло. А не поймете - для вас же и хуже.
На следующий день Ефим сдал редактору обещанный фельетон. Гапченко прочел его, положил в ящик письменного стола, без особого энтузиазма сказал:
- Написано зло, метко. Однако, понимаешь... скажу откровенно: в набор не сдам... без санкции парткома. Савва Козырь - подлец и негодяй, история с проституткой Масленкиной - возмутительна. В то же время, - редактор повел плечами, - Козырь - номенклатурная единица, утвержденная райкомом. Как бы мне не нагорело! Я не зря опасаюсь: могу сам себе закрыть дорогу в органы. Ты представляешь, что это будет для меня означать?! Катастрофу!.. Ну, пусть даже не Смирновский, пусть Дубова разрешит - ни секунды не задержу.
- В таком случае, - сказал упавшим голосом Ефим, - дело труба. Бросьте фельетон в мусорную корзинку.
- Нет, все-таки партком я с этим ознакомить обязан. Не разрешат печатать - ладно. Но хоть какие-то меры примут?
- «Какие-то», - иронически повторил Ефим - вот именно, «какие-то»... А, поступайте, как хотите! - с досадой махнул рукой и покинул кабинет редактора. - Стена, - прошептал устало.
Событие следующего для стало поворотным в жизни Ефима. Надя Воронцова явилась на работу, казалось, ни жива, ни мертва. Обычно веселая, словоохотливая, она молча села за свой письменный столик. Не поднимая глаз, достала из ящика чистую бумагу, раскрыла журналистский блокнот, но за дело так и не принялась. Ефим внимательно и тревожно вглядывался в ее лицо. Ни кровинки. От него не ускользнуло, как дрожит перо в ее матовой с синими прожилками руке. В комнате кроме них - никого, можно спросить Надю, что случилось. А он почему-то не решался. Наконец не выдержал, подошел к ней, осторожно коснулся плеча, спросил тихо:
- Что с вами? Снова заболели?
Надя не отвечала. Плечо под рукой Ефима дрогнуло, она резко вдруг поднялась со стула, схватила блокнот, выбежала из редакции. Ефим бросился было за ней, но, сделав несколько шагов к двери, остановился: не надо, захочет - сама расскажет. Он принялся править многословную стряпню Алевтины - ничего не вышло, не мог добраться до смысла: перед ним неотвязно маячил образ Нади, чем-то глубоко потрясенной. До чего же она в критические минуты своей жизни становится похожей на беспомощное маленькое существо, которому не просто добрый - любой человек обязательно бросится на помощь!
Вскоре на его столе зазвонил телефон.
- Ефим...
- Да-да, Надя, где вы?
- У меня просьба к вам: если можете, подойдите к проходной. Прямо сейчас. И... найдите какой-нибудь предлог, чтобы сегодня не возвращаться в редакцию.
Надя шла ему навстречу, опустив голову.
- Извините, - сказала смущенно, когда они встретились, - мне так плохо... простите.
Всем существом бросился Ефим ей на помощь.
- За что вас прощать? Я... я... - он протянул ей обе руки, все, что мог сделать в этот момент.
Надя застенчиво улыбнулась.
- Где бы нам поговорить?.. Это для меня так важно. - Она на минутку задумалась. - В Измайловском парке?
По случайному совпадению они сели на ту же скамью в одной из аллей, на которой Ефим два года назад коротал первый вечер после оформления на завод. Их окружала такая же густая зелень начала лета, в небе - такое же высокое солнце. Только сегодня оно освещало по-детски беспомощное Надино лицо.
Она открыла дамскую сумочку, вынула оттуда письмо-треугольник.
- Прочтите...
Он быстро пробежал глазами пять строчек, написанных круглым крупным почерком: «Надя! Видно, не судьба нам с вами встретиться. Вот уже две недели, как я женат. Ваши письма и фотографию разрешите оставить на память. Не судите меня, не обижайтесь. Андрей».
Он не сразу понял, что произошло.
- Это тот самый офицер?
Надя кивнула, по щекам ее потекли слезы.
- Я верила ему, ждала. Если бы не знала его почерка, подумала, чей-то злой розыгрыш... Вы что-нибудь понимаете?
Ефим задумался. Откуда ему знать, что приключилось с Надиным офицером. Одно ясно: нежданно-негаданно Надя получила предательский удар и теперь ищет она у него не столько ответа на вопросы задачки, поставленной самой жизнью, сколько утешения, соучастия, опоры. Он искоса посмотрел на нее. «Говорите же, отвечайте», - молили, требовали, ее глаза. Но Ефим молчал: говорить что ни попало - не хотел, не имел права. Он прислушался к самому себе и вдруг обнаружил не то радостные, не то веселые всплески под самым сердцем. В первый момент он не посмел этому поверить, устыдился возникшего ощущения. Но оно нарастало, ощущение счастливого предчувствия наполняло грудь. Он знал, почему оно народилось, но ему неловко было даже самому себе в этом признаться - кощунственно! Ну и пусть кощунственно! Надино горе оборачивается для него светлой надеждой. «Слава тебе, Господи, - шептал он беззвучно, - значит теперь она никуда не уедет!»
