Дорога сворачивает к нам - Миколас Слуцкис
— Мы привыкли к вещам и не удивляемся им, — говорила учительница. — А вы взгляните на каждую вещь так, словно видите ее в первый раз… Как будто она только что явилась на свет!
Все старались представить себе вещи, как будто они заново родились, но у многих — и у меня! — не получалось. Они должны быть похожи на теленочка, которого вчера еще не было в хлеву, а сегодня утром он явился и попрыгивает, да только не похожи они.
— Неужели, по-твоему, красив только теленок? — с улыбкой спрашивала учительница. — Разве грузовик, который купили для колхоза, не хорош? Какие красивые у него колеса! А мотор какой мощный! Сила — тоже красота!
А у меня почему-то все прыгали перед глазами ягнята, телята, поросята, такие милые и такие смешные.
…Я и не заметила, что стою разинув рот уже по другую сторону живой изгороди. Каждая веточка акации, каждый цветок, кажется, так и спрашивают: научилась ли я уже мечтать, не путаю ли больше трактор с только что родившимся ягненком?
Я даже не заметила, как учительница Иоланта, выглянув в окошко, сбежала по ступенькам красной лестницы. Вот она бежит по дорожке мне навстречу, и ее черные туфельки оставляют на гравии глубокие отпечатки тонких каблучков.
Она берет меня за руки и сжимает их, словно мы не виделись целое лето! А нас позавчера распустили… Неужели только позавчера?.. Только позавчера захлопнулись парты, будто вздыхая? Мне даже самой чудно́, так я соскучилась без Иоланты…
— Что случилось, Станкунайте?
Ах, если бы я сумела высказать! Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть в глазах учительницы смешинки — как в тот раз, когда грузовик почудился мне влажным, теплым теленком. Я зажмуриваюсь и снова приоткрываю глаза, но учительница и не думает смеяться.
— Ты чем-то расстроена, Станкунайте?
Учительница знает, какими подругами были мы с Улите, как шептались на уроках и переменах, как я тихонько говорила, а Улите слушала.
Да, я расстроена. И из-за Улите, конечно, расстроена. Но еще и оттого расстроилась, что не умею объяснить, что же со мной случилось после того, как проводила подругу…
— Не огорчайся, Станкунайте. Вернется твоя Улите.
Вернется? Хорошо, если бы она вернулась, очень хорошо… Снова была бы у меня самая лучшая подруга. Она везде была бы со мной: в школе, на улице… Да, Улите-то, может, и вернулась бы, если бы не Мединскас со своим кулаком, который пробивает доску.
Вернется? Хорошо, если бы Улите вернулась. Но не сразу… Пусть пройдет какое-то время. Потому что, если она сразу вернется, то ничего еще не изменится и мне будет не о чем ей… Нет!
— Что с тобой, Маре? Можно, я буду называть тебя, как твой папа? Ты сегодня молчаливая, какая-то мечтательная…
Что? Как сказала учительница? Я, Марите Станкунайте, мечтательная? Правда? Но ведь я еще вчера, когда проводила Улите, была такой какой-то… Значит, я уже вчера мечтала? Значит, и я мечтаю? Значит, и я умею мечтать?
И разгоревшись, как пакляный жгут, я принимаюсь рассказывать, рассказывать… Про большую дорогу, которая похожа на корабль, а может, на самолет, а может, и еще на что-нибудь. В один прекрасный день дорога, которая как корабль — пусть будет как корабль! — поплывет мимо нас через Гургждучай… А на нем будет много-много людей, и вдруг выбежит Улите. Она соскочит на берег и захочет остаться в Гургждучай, но изба Мединскасов уже вконец скособочится, одни галки будут жить в ней… Горько заплачет Улите: зачем уехала… оставила свою лучшую подругу…
Я захлебываюсь словами, потому что они для меня новые, шершавые, и смотрю в темно-серые глаза учительницы, на ее черные брови. Эта чернота словно тень: серые глаза темнеют от нее и в глубине их начинает что-то мелькать… Почему она так задумчиво смотрит? Что значат эти огоньки у нее в глазах? А моя мечта — настоящая? Как у тех, кто летит в синие просторы? Как у всех, кто хочет стать врачами, летчиками, исследователями Антарктиды?
— У тебя чудесная, великолепная мечта, — говорит наконец учительница, когда я уже не в силах вынести тишины, потому что мне снова кажется, будто огоньки в ее глазах светятся только насмешкой. — Дорога сворачивает к дому? Да? — волнуясь, повторяет учительница.
И я отвечаю, хоть она не спрашивает. Я знаю, что она не спрашивает.
— Да, учительница!..
— Дорога вдруг превращается в большой, быстрый корабль или во что-то еще не виданное и сворачивает к нам?
— Да, однажды ночью она превращается…
— А может быть, утром, а? Рано утром, по росе, когда не пылит? Было бы лучше…
— Да, пусть будет утро…
— А если дорога и не превратится в корабль, но однажды утром свернет к нам… Все равно было бы чудесно?
— Все равно, учительница…
— А если дорога никогда ни во что не превратится и… не свер… Но что это я!
Иоланта, не договорив, встряхивает густыми, коротко стриженными волосами, и я вижу, как ее глаза блестят, будто крохотные иллюминаторы корабля или самолета. Они мелькают в глубине глаз огоньками — теми самыми, которых я раньше боялась, как насмешки.
— А может быть, ты и мне уступишь часть своей мечты? — улыбается Иоланта, и ее рука снова сжимает мою руку, словно мы очень соскучились друг по другу.
Но я все равно не понимаю, что она хочет сказать этими словами.
— Давай мечтать вместе, ладно? Пусть твоя мечта будет нашей общей мечтой…
— Правда, учительница? — Я задыхаюсь от счастья. — Но ведь вы уедете на каникулы!
— Никуда я не поеду, — говорит она, и я чувствую, как ее рука дрожит. — Некуда мне ехать… Мне и здесь хорошо!
— Хорошо, — соглашаюсь я, но не очень-то верю.
Мединскасам в Гургждучай было не хорошо, так как же будет хорошо ей, которая приехала из самого Каунаса? А если она и не успела соскучиться по Каунасу, могла бы поехать на отдых в Палангу. Даже Станчикене оставляла свиней на мужа и катила на целый месяц в Палангу, к морю! Так почему же
