Дорога через хаос - Анчаров Михаил Леонидович

* * *

…Раньше говорили – найти своё место в жизни, и это означало буквально место в пространстве, территорию, место работы. Так и говорили: у него есть место, он получил хорошее место. Или поместье, или город, который по-польски тоже “място” – город, огороженное пространство вроде огорода. А теперь?

Теперь известно, что жизнь – в движении и место в жизни – это место в процессе. И человек понял, что он часть процесса. И затосковал.

Потому что ему объяснили – он не сам едет куда хочет, а его везут как запчасти процесса.

…Небо бесконечно.

…Всё казалось, что можно что-то сделать.

…Якушев мне сказал:

– Что такое ремесло? Это “не хуже, чем у людей”.

Уровни могут быть разные, но изготовленная вещь имеет предварительный эталон, иногда – шаблон, штамп. И есть с чем сравнивать.

А искусство – это новинка.

…У искусства тоже есть эталон, но внутренний и движущийся. И он отыскивается в самом процессе работы, и называется – идеал.

У ремесла – эталон, у искусства – идеал.

Все неприличия в искусстве возникают от путаницы – эталон и идеал.

…Это не разница в определениях, это разница в сути.

Эталон – это то, с чем можно сравнить изготовленную вещь. А идеал сравнивать не с чем, разве что с другим идеалом. Запомним это.

К эталону мы можем предварительно стремиться, а идеал должен быть отыскан в самой работе.

Эталон стоит на месте, и мы к нему движемся, а идеал уходит от нас как горизонт.

Ремесло останавливается, когда эталон достигнут. Искусство останавливается, когда продолжение ухудшает вещь.

Отсюда совершенно разная оценка законченности.

Ремесленная вещь закончена, когда достигнут эталон. Произведение искусства должно быть закончено в любой момент изготовления.

…Если найдут руки от Венеры Милосской – будет хорошо. Но это будет другое художественное произведение. Потому что если бы не нашли саму Венеру Милосскую, а нашли бы только руки, то было бы произведение – руки богини.

Ремесленное же произведение существует только в целом виде.

И потому огромна разница между обломком и фрагментом.

…Потому что ремесленное произведение – это правило, состоящее из правил, а произведение искусства – это правило, состоящее из исключений.

…Искусство такая вещь – как только в него прорвёшься – конец. Назад дороги нет.

Если только не собьют, конечно, умники, которым нравится не искусство, а болтовня о нём. Они знают точно, как делать детей, но сами не делают почему-то – инструктируют тех, у кого это и так выходит.

А как прорвёшься в искусство – так конец. Назад пути нет.

Не в том смысле, что сам в профессионалы пойдёшь, а в том, что без него уже нельзя.

Другая жизнь начинается.

…У меня так получилось, что я сначала разум увидел в полёте, а потом сердце. Но это неважно, с чего началось. Важно, чтобы не житейское в тебе ходуном заходило, а полёт.

Я, когда девушку эту увидел с горностаем, – очумел. Потому что подумал – нет. Ну это же ясно, кто такой этот человек, который её нарисовал, – вот к чему душа тянулась. Стою и трясусь.

Илларион говорит:

– Ты только не чокнись.

– Подожди, – говорю, – Илларион, милый ты мой, подожди.

– Ну вот.

– Всё, Илларион, теперь всё.

– Что всё?

– Теперь всё, совсем всё. Назад пути нет.

– Идём на воздух. На нас стюардесса смотрит.

– Пусть смотрит.

– Идём, Коля. Идём, Коля.

– Как же я уйду?

Ушли.

Погоду не помню. Столько лет прошло. Вроде снег должен быть или, наоборот, жара, а у меня в памяти одно серебро. Должно быть, дождь моросил, а небо и асфальт – серебряные. Хотя зонтиков не помню.

Пришли домой ко мне – Илларион проводил. А я разговариваю всю дорогу, даже язык стал сухой.

Дома Княгиня говорит:

– Ну? Насмотрелись на голых женщин?

Я молчу. Илларион спрашивает Княгиню:

– У вас нет чего-нибудь? Ему поправиться надо.

– Хватит с него. Вчера поправлялся.

– Зря ты это. Кольке поправиться надо. Дай рюмку. Не видишь, что ли?

А я смеюсь.

– Жаль… – говорю я, – …что сейчас не гражданская война.

– Совсем обалдел, – говорит Княгиня. – Больше в музей не пойдёшь.

– Жаль, – говорю, – что сейчас не гражданская война… Я б тебя в Чёрное море сбросил. Таких надо в Чёрное море сбрасывать. Ты свет застишь.

– Я сейчас маме позвоню!

Тут я крикнул:

– Усохни!

Первый раз на неё крикнул.

Она стала тихая. Илларион меня за руки держал.

…Я ещё раз пытался пробиться в музей, десятки совал, без билета не пустили.

А потом картину увезли.

Нет. Так дело не пойдёт. Надо про Леонардо где-нибудь узнать.

В заводской библиотеке про Леонардо брошюра “Леонардо – великий художник Возрождения, один из плеяды тех, кто…”.

Отставить.

Пошёл к парторгу.

– Анатолий Борисович, у меня персональная просьба.

– Персональное дело?

– Анатолий Борисович, просьба… Просьба, Анатолий Борисович.

Объяснил ему, что мне надо в Ленинскую библиотеку, а институт я бросил.

– Заниматься хочешь? Дело. Письмо от парткома я организую. Но и у меня к тебе просьба. Из ГАИ просили усилить пропаганду. Нарисуешь мне плакаты насчёт соблюдения правил уличного движения… Ты что такой зелёный?

– Нет, Анатолий Борисович, не могу рисовать. Сейчас не могу. Потом.

Обиделся. Очки снял.

– Стыдно, – говорит.

– Нет… Сейчас не стыдно… Не могу… Тошнит.

Он стал на меня смотреть.

– Объясни.

– Ну ладно, – говорю. – Можете не писать письмо. Я понимаю.

– Что с тобой творится?.. Говори быстрей… Мне некогда. У меня летучка.

– Я в музее был.

– Ну и что?

– Леонардо видел… Леонардо да Винчи. “Девушку с горностаем”.

– “Дама с горностаем”… Знаю.

– Разве она дама?

– Ну-ка зайди ко мне… Копылова, некогда, некогда. Подойди через двадцать минут.

Думаю – чем чёрт не шутит? Рискну. Расскажу как есть.

Просидели мы не двадцать минут, а полтора часа. На телефоны он не отвечал. Трезвонили – сил нет.

– Ладно, один раз потерпят, – сказал он. – Продолжай. Запустили мы это дело. Письмо я тебе, конечно, организую. От плакатов тебя освобождаю. Дима нарисует, культорг.

– Я от жизни отрываюсь… Я понимаю, Анатолий Борисович… Но не могу…