Джеймс Планкетт - Один зеленый цвет
На улицах, выходящих на площадь, ряд за рядом взвивались в небо флаги, бороздя его своими пестрыми полосами. Перселл шел один, а в вышине над его головой реяли трехцветные знамена, полоскались огромные стяги, грозно возглашавшие: "Не забудем 98 год", "Нация возрождается", "Боже, благослови папу". Сквозь распахнутые окна гостиницы Мерфи лились манящие запахи - шла подготовка к банкету. Издалека, с ярмарочной площади, доносился рев усилителя, изрыгавшего патриотическую музыку. Музыка заставила Перселла еще острее ощутить, как одинок он в этот час и как одинок его путь на станцию в этот вечер - вечер, когда должен был состояться спектакль, вечер его окончательного триумфа. Никто не пришел его проводить. Даже Джозеф исчез, не попрощавшись. И теперь, когда Перселл покинул площадь, чтобы поболтаться по городу час, оставшийся ему до отхода поезда, ощущение одиночества нахлынуло на него с особой силой. Проулки ближе к станции тоже опустели, казалось, равнодушный вечерний покой снизошел и на них. Перселл развалился на зеленой скамейке и, внимая всему вокруг: и засыпающим полям, и жужжанию насекомых, и еле уловимому запаху скотины, повисшему над проулком, - закурил сигарету и снова и снова в мельчайших подробностях стал проворачивать в уме все случившееся, чувствуя себя Лиром, которого покинул даже шут.
Хеннесси осторожно, как и подобает в его возрасте, слез с повозки и молча подошел к Пережитку Майклу Ханнигану. Так, не обменявшись ни словом, они обозрели памятник.
- Каменотесы поработали на славу, - высказался наконец Ханниган. Он стоял, задрав голову и тяжело опираясь на палку, седые космы неряшливо свисали на загривок.
- Чего это они тут понаписали? - спросил Хеннесси. Работы в этот день у него было невпроворот, к тому же для поддержания духа ему щедро подносили.
- Черт его разберет, - сказал Ханниган. - Это ж по-ирландски.
- Мерфи самому ни черта не разобрать, хоть он и вылез курам на смех со своим cairde gaels {Друзья мои ирландцы (гэльск.).}, когда памятник открывал.
- Ну-ка погоди, - сказал Ханниган, обошел памятник и, напрягая зрение, стал вглядываться в надпись: долгий летний день уже клонился к закату. Глянь, тут по-английски написано. - И принялся разбирать надпись:
ВОЗДВИГНУТ ГРАЖДАНАМИ БАЛЛИКОНЛАНА В ПАМЯТЬ
ПОВСТАНЦЕВ, КОТОРЫЕ В 1798 ГОДУ БОРОЛИСЬ ЗА СВОБОДУ
ИРЛАНДИИ И ПАЛИ В ЭТОЙ БОРЬБЕ.
Сражались с Саксонцем отчизны сыны,
И Слейни, и Барроу {*} обагрены
{* Реки в Ирландии.}
- Да, были люди. Теперь таких нет.
- Все бы ничего, если б не мерзкая рожа этого выжиги, что открывал памятник, - сказал Хеннесси.
- Легок на помине - вон он вылазит из машины, а с ним Лейси из Гэльской лиги.
- Не вижу я их, глаза уже не те, - посетовал Хеннесси. - Небось при всем параде и медаль нацепил.
- Эта парочка без медалей шагу не ступит. Небось и на ночь их не снимают, - сообщил Ханниган.
- Все б ничего, только сдается мне - что тот, что другой сроду пороху не нюхивали.
- Так-то оно так, а пенсии за шестнадцатый год себе отхватили, и не маленькие, - сказал Хеннесси, - и не только пенсии, а и места в городском совете тоже.
Старики смотрели, как подкатывают на своих машинах новые городские заправилы. Следом за ними прибыл отец Финнеган. За ним доктор. Мерфи пожал обоим руки, они поднялись на крыльцо гостиницы, и активисты Гэльской лиги, переговаривавшиеся между собой по-ирландски, почтительно расступились перед ними. На площади появился Недоумок, и Ханниган подозвал его. Джозеф таращил пустые тусклые глаза, коротко остриженная голова его свешивалась набок, тщедушное тело скособочилось. Из куцых рукавов пиджака чуть не до локтя высовывались руки.
- Небось на обед торопишься, боишься, как бы эти шишки без тебя не начали? - поддел его Ханниган. Но Джозеф, пропустив его слова мимо ушей, спросил Хеннесси:
- Ты чемодан поставил, куда я наказывал?
- А куда ж еще, - сказал Хеннесси. - Там в углу у пианины и поставил.
- Точно?
- Куда точнее - весь вечер на ногах, ношусь по лестнице вверх-вниз, а получил за свои хлопоты с гулькин нос. Ханниган, прыснув, прервал его:
- Учитель твой тут недавно прошел. Это ж какое нахальство надо иметь после всего, что он себе напозволял с Салли Магуайр...
У Джозефа глаза сузились щелками:
- Он ничего плохого не сделал.
- А я другое слышал.
- Ей он ничего плохого не сделал, только себе, - не сдавался Недоумок. - Уступил ей кровать свою, когда отец ее из дому выгнал, накормил, когда у нее живот подвело.
- Как бы у нее с его кормежки живот не вздуло, коли люди не врут, фыркнул Хеннесси. И, чуть подумав, добавил: - Господи, прости меня, грешного.
Старики, потоптавшись еще немного на площади, вскоре ушли. У Хеннесси завелись деньги, и ему хотелось спустить их с помощью Ханнигана. Но Джозеф не двигался с места. Он сидел, поставив локти на колени, подперев кулаками подбородок, и не спускал глаз с гостиницы. Бурный взрыв аплодисментов, выплеснувшийся из окон на площадь, приветствовал отца Фин-негана, когда он поднялся произносить речь. Каждый из нас благодарен мистеру Мерфи (начал он), председателю нашего комитета, чьими усилиями был воздвигнут памятник повстанцам девяносто восьмого года, человеку, которым может, нет, должен гордиться город Балликонлан. Гостиница Мерфи, позволю себе сказать и знаю, что не встречу возражений, едва ли не лучшая в Ирландии, фабрика Мерфи едва ли не самая современная, ибо, хоть мы и оберегаем с ревнивой гордостью наше культурное наследие, мы готовы - и иначе и быть не может - изучить и перенять все лучшее, что дал прогресс другим нациям, чья история, сложившаяся более счастливо, чем наша, позволила им поднять свою промышленность на куда более высокий уровень. Не может он также не поблагодарить бывшего надзирателя Суини, который так задушевно исполнил на рояле народные ирландские мелодии. Прекрасная музыка эта усладила слух всех присутствующих и преисполнила сердца наши гордостью: мы лишний раз убедились, что наша музыка может соперничать с лучшими достижениями мировой музыки. Да и есть ли что прелестнее наших ирландских песен и танцев? Имеются еще, правда, и такие ирландцы - да вразумит их господь (смех в зале), которым лишь бы обезьянничать английские вкусы - этим ирландцам подавай оперетты, а имеются и такие, которым подавай Баха и Бетховена - не меньше, их я назвал бы нашими долгогривыми ворогами (смех в зале), так вот для изощренных вкусов этих господ наша ирландская музыка слишком проста. Что же касается лично его (а он уверен, что все присутствующие к нему присоединятся), он готов всю жизнь слушать добрые славные ирландские мелодии и ничего другого. Дайте мне ирландские мелодии, и я отдам за них все заумные симфонии и концерты ваших Бахов и Бетховенов.
Продолжая в том же духе, отец Финнеган предложил тост за Ирландию, а вечер меж тем медлил спуститься на город, и многострадальные поля Ирландии, много веков подряд удобрявшиеся кровью патриотов, безучастно ждали его прихода. Джозеф сидел так тихо, что старая дворняга, презрев опыт всей жизни, приучивший ее никому не доверять, подошла, положила морду ему на колени и грела своим теплом до тех пор, пока он решительно не оттолкнул ее. Тогда она, чтобы размяться, просеменила к памятнику - это новшество пришлось ей по вкусу - и для порядка помочилась на постамент. Псс-псс-псс - журча, полился ручеек, но уже не багровый, как некогда воды Слейни, а зеленый из-под тощей, не толще копья повстанца, собачьей ноги. Справив нужду, дворняга удалилась, оставив Джозефа вести наблюдение в одиночестве.
Перселл в это время сидел один в купе и в свою очередь наблюдал, как медленно блекнут краски заката. Это зрелище обратило его мысли к Салли Магуайр. Он никак не мог решить, разыскивать ли ему ее завтра или поставить на этом крест. Он, конечно, напишет отцу Финнегану, расскажет, как все произошло на самом деле. А потом уж решит, что ему делать: впереди долгие летние каникулы. Не исключено, что он поедет в Англию. А то и еще дальше. Он поглядел на часы: было без пяти десять. До Дублина оставалось чуть больше часа. Он стащил на пол чемодан, который носильщик поставил рядом с ним, мельком поразившись его тяжести. Тот самый облезлый зеленый чемодан с загадочными инициалами С.Д., четко выведенными масляной краской. Вытянулся поудобнее, поставил ноги на чемодан и откинулся на сиденье. Поезд шел среди болот, среди безлюдных бурых просторов, испещренных унылыми топями, в которых, ненадолго задержавшись, тонули последние лучи заката.
