Айвен Саутолл - Джош
- Проходи на кухню, сейчас заварим чай. Это одна минута. Вода горячая есть.
Он покорно тащится за нею в полумрак, глаза со свету ничего не различают, не видно, куда идти. И опять эта ужасная портьера из нитей шуршит, как тростник. И щекочет.
- Можешь снять пиджак, если хочешь. И пойди, пожалуй, посиди пока на веранде. Я к тебе выйду. Там ветерок обдувает, мух не будет.
Джош перешагивает через белого ощерившегося кота, едва подавив в себе вредное желание наступить на него и еще потопать. На ходу кинул пиджак на спинку стула, устало распустил узел галстука. Ветер треплет розы, швыряет о стену облетевшие лепестки, весь сад охвачен зеленым смятением и трепетом, а в небе белесая дымка, и у Джоша перехватывает горло.
Эх, Джош...
Обессиленный, опустошенный, он опускается в плетеное кресло. Голова кружится, может быть, даже стошнит - тогда полегчает.
Здешние ребята, наверно, решили, что он дурачок. Что в голове у него ничего не держится, все навылет. Проулыбался целое утро, как Чеширский кот, а слова толкового не вымолвил, на вопросы не отвечал, только скалился. Да, Джош, наверно, они считают, что у тебя винтика в голове не хватает. Но ведь они ничего не знают про то, как тетя Клара шпионит по ночам. Послушайте, тетя Клара, вы не имеете права судить меня, как господь бог, за мысли. Вы же не знаете, какие мысли у других мальчишек. Или они вам рассказывают? Нет, вы не знаете, что думают другие люди, потому что о таких вещах никто вам не расскажет. Например, эта история про Египет, про то, как господь судил плохих людей. Вы же меня имели в виду, я не дурак, понял. Все ребята заметили, что в расписании ее не было, догадались, что вы на кого-то намекаете. Но ведь вы даже не знаете, как получаются стихи. Иногда никаких мыслей просто нет, покуда белый лист не ляжет передо мной на стол в ожидании слов. А вы думаете, я такой плохой, что...
Решетчатая дверь на веранду отворилась, взвизгнув старыми петлями, тетя Клара ставит серебряный поднос на перевернутый бочонок, на подносе - чайник, тоже из серебра, и фарфоровые чашечки, такие хрупкие, даже страшно, как бы их ветром не сдуло.
- Придвинь свое кресло, Джошуа.
Белый жирный кот зашевелился, лежебока, потянулся, подошел на мягких лапах и стал тереться, извиваясь, вокруг ее лодыжек, мурлыча и пресмыкаясь и молитвенно глядя на молочник у нее в руке. И получил то, ради чего ползал на брюхе: блюдечко молока. А надо было тете Кларе угостить его носком туфли.
- Иди же, Джошуа, придвинься к столу.
Джош волочит кресло по каменным плитам, может быть, ему тоже надо помурлыкать? В руке у него вдруг оказывается фарфоровая скорлупка, такая тоненькая, что пальцы, прикасающиеся к ней, кажутся грубыми, как камнедробилка. Он осторожно держит чашечку, сидя на самом краешке кресла, рука дрожит, и по чаю от этого бегут круги, чай, конечно, с молоком, - и грызет жесткие песочные коржики, сухие, как дерево. Или это у него во рту пересохло? Да она настоящая мучительница! Она нарочно подговорила мальчишек. Она им всем, наверное, жалованье платит.
- У тебя есть Библия, Джошуа?
Джош беззвучно стонет. Нашла время разговаривать про Библию! Этого еще недоставало!
- Я так и думала, что нет. Ты не мог утром найти псалом, пока Лора Джонс тебе не показала, где искать.
Надо было меня предупредить, Джошуа. Несколько минут подготовки избавили бы тебя от неловкости.
Джош пытается сделать глоток, у него такое ощущение, будто рот до зубов набит опилками. Только бы не поперхнуться и не уронить чашечку.
- Я, кажется, смогу подарить тебе экземпляр. Ты вчитаешься, почувствуешь стиль, и у тебя хватит сообразительности разобраться. Я хочу, чтобы ты вник в текст, прочитал его самым внимательным образом, как я прочитала вчера вечером твои стихи. Чтобы ты пришел к самостоятельным выводам. Вдумался.
На губах у Джоша крошки от коржиков, он делает вдох и выдох, и крошки разлетаются веером во все стороны. Тетя Клара вскрикивает.
- Запей скорее. Господи боже, так можно задохнуться.
Джош, пошатываясь, бредет с полной чашкой в руке к краю веранды и, перегнувшись, выплевывает как можно дальше непрожеванный коржик. Обмякший, будто побитый, пробует запить чаем, но чай такой горячий, настоящий кипяток.
- Ну, откашлялся?
Джош кивает. Он в отчаянии.
- Дай-ка мне чашку, пока не разбил. Ты просто комок нервов. С тобой что, дома плохо обращаются?
- Нет...
- Ты уверен, что у тебя все прошло?
- Да...
- Может быть, тебе лучше снова сесть? Джош пробирается к своему креслу, стараясь не глядеть ей в лицо. Ужасно, как это он так опозорился?
- Ты довольно загадочный мальчик, вот что я тебе скажу. У тебя сложный внутренний мир, которому ты совершенно не даешь выхода. Здешние мальчики и девочки, ты, верно, заметил в воскресной школе, у них на душе легко, весело. Никаких глубоко запрятанных тайн. Все на поверхности, Джошуа, все на свету, на солнце. Бери с них пример. Детство бывает только один раз и очень быстро проходит.
Как бы то ни было, но он удержался, не огрызнулся в ответ, подумал о папе и маме и не уронил своего достоинства. А то бы разговоров было - без конца, все Плаумены, сколько их есть на свете, узнали бы.
- Я вычитала это из твоих стихов и теперь, когда гляжу на тебя, вижу, что не ошиблась. Во всем такая взвинченность. Бог дал нам чувства не для того, чтобы мы превращали свою жизнь в хождение по натянутому канату. Что говорит твоя мама, когда читает подобные стихи?
Он не мог ей ответить, не мог на себя положиться, такая буря кипела у него в душе.
- И потом, почему ты не сказал мальчикам, что согласен играть во вторник в крикет? Они ведь тебя просили.
Как ему хочется убежать, хочется не слышать ее голоса, хочется домой. Но он сдерживается, говорит себе, что это она не со зла, не нарочно. Голос у нее совсем не сердитый. Это в ней просто плауменовское высокомерие, тетя Клара не способна понять, как может человек думать, чувствовать или вести себя иначе, чем, по ее мнению, следует. И нельзя ее за это винить, все Плаумены такие. Он ни с кем из них не может ладить, всегда дело кончается скандалом.
- Джошуа, ты разве меня не слышишь? Ты что, плохо себя чувствуешь? Заболел?
Он поднял голову и посмотрел ей в лицо. Подумать только, она знает о нем все-все, как господь бог знает все самые тайные глубины его души. Хотя знать это у нее нет никакого права. Он смотрит ей в лицо сквозь постыдную завесу слез, крепко сжав губы, чтобы не вырвалось то, что ему так хочется ей крикнуть, а потом вдруг изо всех сил отшвыривает кресло и бросается по ступеням в сад, сам не понимая, куда и зачем, спотыкаясь, не разбирая дороги.
- Джошуа, вернись!
- Меня зовут не Джошуа, а Джош.
Убежать. Он бежит по саду, не разбирая, где дорожка, зная только, что никогда, ни за что не вернется назад. Натянутый кусок проволоки ударяет под вздох, она здесь вместо задней калитки. Джош падает и катится вниз среди всякой грязи и мерзости, куры, коровы и прочая живность-кого тут только не было! Потом ковыляет уже на ногах по жесткой трескучей траве, и коленку ему дерет пучок больших колючих репьев.
- Джошуа! Вернись!
Не отзовусь, ни за что больше не отзовусь на это имя, всхлипывает он себе под нос. Меня ведь, знаете ли, крестили. И дали при крещении имя Джош. Мы не дикари, не язычники, И Библия у нас дома, конечно, есть. И другие книги тоже. Талмуд, и Коран, и всякие писания из Индии, и из Китая, и со всего света. 'Мы уважаем мысли других людей. Так говорит моя мама, и это мое мнение тоже. Мы не подсматриваем и не подслушиваем и не выражаем свое презрение, если кто-то оказывается не такой, как мы.
Джошу чудится, что она бежит за ним, он чувствует ее присутствие у себя за спиной, но, когда он оглянулся, сзади никого не было.
9
Он шел этим путем вчера вечером, затемно, со своим тяжеленным чемоданом - узкая тропка в шершавой, пересохшей траве, ничего себе дорога, проложена, наверно, еще в юные годы праотца Адама и годится разве что для коров да кур да пешеходов. Ветер порывами бьет в лицо. Жара - задохнуться можно.
Из-под ног, кудахча и хлопая крыльями, разбегаются рыжие куры, безмозглые твари, вон какую пылищу подняли. Вниз от тропы уходят выгоны, огороженные проволокой, но там - ни травинки, земля голая, как чугун, вся изрыта копытами и вся запеклась с последнего дождя, который был, может, неделю назад, а может, месяц. По другую руку - дощатые заборы, тут и там подпертые бревнышком. Ржавые сарайчики из сплюснутых жестянок из-под керосина. А выше бурно вскидывают ветки фруктовые деревья, узловатые, многолетние, искореженные ветрами. Впереди на открытом месте - три коровы на длинных цепях, прикрепленных к столбам забора, они выедают вокруг себя траву широкими лысыми дугами. И нахально, по-хозяйски мычат. Эй, коровы, прочь с дороги! Дайте пройти. Он стороной обходит бурые дугообразные проплешины, подальше от острых рогов, чувствуя спиной уставленный на него тусклый, отуманенный взгляд.
