Артур Миллер - Фокус
У него вздрогнуло внутри, когда она легко подошла ближе и села рядом со столом. Когда она положила руку на край стола, у него пересохло во рту, как будто она провела ею по его лицу, потому что стол был такой же интимной и живой частью его тела, как и другие органы. Неожиданно он осознал, как удивительно изгибаются ее ноги и бедра, одно из которых касалось стола. Он почувствовал как его шея, грудь, руки увеличились в размерах.
Он опустил глаза как будто для того, чтобы изучить ее заявление. Написанные на бумаге слова поблекли, а потом исчезли. Не отваживаясь поднять глаза, он попытался вспомнить ее лицо. Уставившись в заявление, он удивился еще больше, потому что совсем не запомнил ее лица. Она была похожа на женщину из его видения - аромат, бедра и прямая спина. И он поднял глаза и посмотрел ей в лицо.
- Как долго вы работали в компании этого Марквела?
Она заговорила. После первой фразы он больше ничего не слышал. - Ну, я работала там около трех лет, а потом...
Рочестер! Он изумленно смотрел на ее рот, который издавал ужасные протяжные, по-бруклински манерные звуки. Сияющее черное платье, облегающее фигуру неприступной величественной женщины с севера штата, превратилось теперь в наряд купленный специально для этого собеседования, теперь стало казаться, что стоило оно около пятерки.
Она продолжала говорить. И постепенно он перенес потрясение от еще одного полного изменения впечатления. Несмотря на сильный акцент, она действительно была величественной. Он впервые смог рассмотреть ее лицо. Больше всего его заинтриговала изогнутая дугой левая бровь. Благодаря ей создавалось впечатление, что она улыбалась, но теперь он понял, что она не улыбалась. Она изучала его, и где-то в глубине ее карих глаз он потерял контроль за собеседованием.
Она замолчала, ее бровь осталась безжалостно приподнятой. Он поднялся и стал за своим стулом, - в присутствии кандидата он никогда не делал ничего подобного. Но он не мог вести беседу, когда его глаза были на одном уровне с ее глазами.
Теперь он увидел, что лицо у нее овальное, а из-за высокой прически оно казалось еще более вытянутым. Но ее лицо не было худым. Губы пухлые - и красные, а полная шея нежно закруглялась, переходя в изгибы скул. Веки ее глубоко посаженых глаз были от природы темными, и он представил, что когда она спит, ее глаза кажутся немного выпученными. Именно ее лоб был причиной его смятения, когда он пытался представить ее лицо. Лоб был таким высоким и открывал так много напудренной кожи, что волосы казалось, отступали с него; он пытался уничтожить ощущение того, что ее лоб занял весь кабинет.
Если бы не этот лоб, подумал он, она была бы красивой. Никогда раньше ему не встречались такие женщины, однако, он узнал ее по тому впечатлению, которое она произвела на него, потому что в мечтах он видел какую-то ее часть - ту, которая разгорячила его и нарушила ровный ритм его дыхания. Ту, из-за которой это собеседование стало личным сразу же после того, как она вошла... Ту часть, что сделала его теперь таким уверенным, что она доступна для него. Она была доступна. Он понял это.
- Вы работали когда-нибудь на электрической пишущей машинке? - спросил он так, будто это было для него ужасно важно.
- Время от времени нам удавалось поработать, но на всю контору была только одна такая машинка. Там было не так как у вас, - сказала она с заметным благоговением. И говоря "у вас" она повернула голову, указывая на комнату с девушками позади нее. Мистер Ньюмен вообще прекратил шевелиться. Она снова повернулась к нему лицом, и он прошел к картотечному шкафу, откуда мог снова увидеть ее в профиль. Она подождала из вежливости, как будто предоставляя ему возможность посмотреть картотеку, но, не услышав никаких звуков, повернула голову и увидела, что он стоит там и смотрит на нее.
Ее брови резко опустились. Мистер Ньюмен быстро вернулся к своему стулу и сел за стол, в то время как ее лицо вспыхнуло.
Он долго не осмеливался поднять голову и посмотреть ей в глаза. Он знал, что она наблюдает за ним и не менял выражения лица. Только легкий румянец выказывал его возмущение и разочарование.
- Как вы, вероятно, знаете, - самодовольно сказал он, - нам нужны люди с опытом работы на электрической пишущей машинке. Я предполагал, что у вас есть такой опыт.
Он поднял голову и всем своим видом дал понять, что беседа закончена. Она демонстративно оглянулась на комнату полную девушек, работающих на обыкновенных пишущих машинках, а затем, перевела взгляд на него и ждала.
- Эти мы сменим при первой же возможности, - пояснил он. - Война задерживала производство, но электрические машинки мы намереваемся использовать именно в этом отделе...
Его храбрые слова затихали по мере появления на ее лице гримасы. Ее губы приоткрылись, а брови слегка поднялись вверх, и она собиралась то ли умолять его о чем-то, то ли плюнуть в лицо, - что именно он не понял.
- Я смогу великолепно работать на такой машинке после однодневной тренировки. В ней нет ничего особенного, тем более, если уметь печатать как я. - Наклоняясь так над столом, она выглядит неестественно, подумал он.
- Мы отдаем предпочтение людям, которые...
Ее гладкий розовый подбородок приближался к нему. - Мистер Ньюмен, я принадлежу к англиканской церкви с рождения, - прошипела она и от гнева на ее коже рядом с носом появилась красное пятнышко.
В том, что она сказала, для него не было ничего нового. Это были обычные слова, которые он слышал много раз раньше (кроме того, что большинство из них выбирали унитаристскую церковь - пока поднимались к нему на лифте). Однако он почувствовал, как у него похолодело на сердце, когда он смотрел на ее разъяренное лицо. Его охватывал испуг, и он не знал почему. Что-то было в ее глазах... в том, как она рассердилась, в той уверенности, с которой она сидела, дожидаясь его ответа. Она не двигалась, свирепо глядя на него... Эта близость... вот что испугало его... да, эта близость была внове. Ее злоба была личной. Она сидела так, будто все о нем знала, как будто...
Она принимала его за еврея.
Он приоткрыл рот. Ему захотелось убежать из кабинета, потом он захотел ударить ее. Она не должна делать этого своими глазами!
Он продолжал сидеть и от ненависти не мог говорить. И, тем не менее, вспотевшие ладони свидетельствовали о том, что он все же смутился, потому что его чрезвычайная вежливость не позволяла сказать, что он не еврей без антипатии к этому, а значит и к ней. И в его неспособности говорить, в его замешательстве, она, похоже, видела окончательное доказательство, и что странно - совершенно абсурдно - он беспомощно признал, что уже это было подтверждением. Потому что для него еврей всегда означал обманщика. Прежде всего. Это черта была присуща им всем. Бедные евреи притворялись, что они беднее, чем были на самом деле, богатые - что богаче. Проходя мимо квартала, где жили евреи, он всегда представлял за выцветшими занавесками кучи припрятанных денег. Увидев за рулем дорогого автомобиля еврея, он всегда приравнивал его к черномазому за рулем дорогого автомобиля. По его мнению, у них не было традиций благородства, как бы они не пытались их продемонстрировать. Если бы у него был дорогой автомобиль, он наверняка выглядел бы, как будто рожден для него. Любой не-еврей так бы выглядел. У еврея так не выйдет. В их домах пахло, а если не пахло, то потому что они хотели походить на не-евреев. По его мнению, даже приятные вещи они никогда не делали искренне, но только для того, чтобы втереться в доверие. Он знал это от рождения, с детства, которое началось в Бруклине на улице проходившей в квартале от еврейского района. Теперь, как и в те времена, он не мог думать о них без ощущения могущества и самоочищения. Слушая сообщения об их скупости он незаметно приходил к высокой оценке широты своих взглядов, что казалось доказанным уже тем, что он сам не еврей. И когда ему встречался щедрый еврей, его собственная бережливая натура негодовала и, поскольку он видел всех людей только своими собственными глазами, в еврейской щедрости он видел лишь надувательство и показуху. Притворщики, мошенники. Всегда.
И теперь в его смятении она находила подтверждение этого притворства, думал он. Вызывающая ухмылка в ее глазах была невыносима, тем не менее, он так и не смог заговорить. Он пытался пошутить, но не смог припомнить ни одной шутки. Он нетерпеливо отвернулся от нее и снова повернулся назад. За этот миг он впервые в жизни понял, что не вежливость удерживала его от резкого ответа. Он продолжал сидеть потрясенный неожиданным пониманием того, что порочность натуры евреев и их бесчисленные хитрости, особенно их чувственная страсть к женщинам - факт, который ежедневно подтверждался их смуглой кожей и припухшими глазами - все это было отражением его собственных желаний, которыми он их сам наделил. Он осознал это именно сейчас, возможно первый и последний раз, потому что именно сейчас ее глаза превратили его в еврея, - и его невероятное желание не позволяло ему возражать. Он понял, что хочет, чтобы сейчас она подумала о нем именно так, здесь, наедине в кабинете, чтобы она позволила ему погрузиться в эту порочную темноту, чьи глубины он часто исследовал только для того чтобы отворачиваться и отклонять. Именно для этого тайного мгновения, чтобы погрузиться и найти...
