Ирвин Шоу - Тогда нас было трое
Он снова перевернулся и размеренно поплыл вперед, к французу. Когда он поднимал голову, ему казалось, что француз по-прежнему кричит, а расстояние между ними не сокращается ни на йоту. Он решил подольше не смотреть в ту сторону. А то после этого труднее плыть.
Потом у него начали уставать руки. "Не может быть, - подумал он, - я и пятидесяти ярдов не проплыл". Но спина и локти одеревенели, кости не поворачивались в суставах, а в плечах возле шеи появилась какая-то тупая, усталая боль. Правую кисть начало сводить, он перестал ею грести и лишь расслабленно гладил по воде; это сильно замедлило ход, но он просто не знал, что еще с ней делать. Судорога напомнила ему, что он совсем недавно поел и живот у него набит сыром, вином и виноградом. Он продолжал плыть, видя перед собой только зеленую стенку воды, чувствуя, как при каждом толчке вода давит ему на уши. И вдруг вспомнил, как в детстве на берегу озера в Нью-Хэмпшире, где они проводили каждое лето, мать повторяла: "Два часа после еды никаких купаний". Она сидела на берегу на деревянном стульчике, под полосатым зонтом и смотрела, как дети резвятся на узком, усыпанном мелкой галькой пляже.
Теперь ныли шея и затылок; разрозненные мысли заплывали в голову и ускользали, словно их смывало волной. "Я никогда особенно не любил плавать, - вспомнил он. - Войдешь, окунешься - и на берег. Плавать вообще быстро надоедает. Все время одно и то же. Левая рука, правая рука, толчок, левая рука, правая рука, толчок. А куда? И зачем?" Он так и не научился, чтобы вода не заливалась в уши: потом иногда часами ходишь как глухой и никак не выльешь, пока не проспишь несколько часов на одном боку.
Предплечья немели, и он стал грести чаще, чтобы заставить работать плечи, и ему казалось, что он очень глубоко сидит в воде, что-то уж слишком глубоко. "Чего зря морочить голову? - уговаривал он себя. - Хватит думать о руках, думай о чем-нибудь еще. Думай, как ты его будешь спасать, когда доплывешь". Он мучительно пытался слепить французскую фразу, которую он скажет, когда очутится рядом с французом: "Monsieur, j'y suis. Doucement. Doucement" [Сударь, вот я. Осторожно. Осторожно (фр.)]. Сначала надо держаться поодаль и постараться его успокоить, а потом уже хватать. Он смутно помнил, что когда-то, когда ему было четырнадцать лет, он видел, как на пруду учили спасать утопающих. Ему тогда было не до этого, потому что стоявший рядом мальчик то и дело исподтишка шлепал его мокрым полотенцем. Что-то там объясняли, что, если утопающий хватает тебя руками за шею, надо нырнуть, а потом вывернуться и, упершись рукой ему в подбородок, отжать голову назад. Он не верил этому тогда, в четырнадцать, и сейчас тоже. Все эти способы хорошо применять, пока ты на суше. Потом еще он от кого-то слышал, что надо стукнуть человека по челюсти так, чтобы он потерял сознание. Сухопутные разговоры. За всю жизнь он пока никого не нокаутировал. Мама очень не любит драк. "Monsieur, soyez tranquille. Roulez sur votre dos, s'il vous plait" [Спокойно, сударь. Перевернитесь, пожалуйста, на спину (фр.)]. Потом он схватит его за волосы и начнет буксировать на боку. Только бы француз его понял. С этим акцентом столько мук: французы никак не хотят его понимать, особенно здесь, на Баскском побережье. То ли дело Марта. Все рассыпаются в комплиментах ее французскому. Что ж тут особенного: сколько лет она в Сорбонне! Вот и поплыла бы с ним, хотя бы как переводчица... "Tournez sur votre dos" [повернитесь на спину (фр.)]. Так, пожалуй, будет лучше.
Он плыл медленно, с трудом, глаза резало от соленой воды. Теперь, когда он поднимал голову, перед глазами мельтешили какие-то белые и серебряные точки, все остальное сливалось в одно пятно, и он толком ничего не мог разглядеть. Он продолжал плыть. "Еще пятьдесят гребков, - подумал он, - и я передохну, просто лягу на спину и оглянусь по сторонам. Полежать на спине - это же высшее счастье, доступное человечеству".
Он начал считать гребки. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... О господи, а что, если он лысый? Он попытался вспомнить, как она выглядела, эта голова, когда француз барахтался возле перевернутой лодки. Что-то там, кажется, поблескивало. "Лысый, - в отчаянии подумал Мэнни. - И тут мне не везет".
Он начал считать сначала. Досчитав до тридцати пяти, он понял, что придется передохнуть. Он заставил себя сделать еще пять гребков и перевернулся на спину, отдуваясь, выплевывая воду и глядя в небо. Он немного отдышался, потом снова перевернулся на живот и, работая ногами, приподнялся над водой в поисках француза.
Он сощурился и тыльной стороной ладони протер глаза, едва не потеряв при этом равновесие и не нахлебавшись воды. Француза не было. "Ну вот, утонул", - мелькнуло в голове.
Потом он услышал какое-то тарахтение и завертелся в воде. От того места, где Мэнни последний раз видел француза, к перевернутой плоскодонке двигался рыбачий баркас. Изо всех сил работая ногами, Мэнни следил, как баркас остановился и двое охотников за тунцами перевесились и втащили женщину на борт. Он решил, что скорее всего баркас, не замеченный им с дамбы, вынырнул с южной стороны из-за мыса, на котором когда-то стоял один из фортов, и, пока он сам плыл, не видя и не слыша ничего, баркас прошел вдоль дамбы со стороны моря и вошел в канал.
С баркаса бросили конец, взяли плоскодонку на буксир и, сделав разворот, направились к Мэнни. Он ждал их, тяжело переводя дыхание. Баркас был медлительный и старый, окрашенный в синий цвет, и вблизи он казался большим и надежным. Мэнни видел обращенные к нему широкие и загорелые лица и синие береты. Они кивали ему, и, когда баркас замедлил ход и остановился, он сделал над собой усилие и помахал им рукой.
- Ca va? [Как дела? (фр.)] - крикнул сверху рыбак и подмигнул ему. Крохотный, но еще дымящийся окурок сигареты прилип к его губам.
Мэнни даже сумел улыбнуться в ответ:
- Ca va bien, - отозвался он. - Tres bien [Хорошо. Очень хорошо (фр.)].
Спасенный, все еще голый по пояс, подошел к борту и с любопытством уставился на Мэнни. Мэнни обнаружил, что шевелюра у него весьма густая. Француз ничего не сказал. Это был толстый молодой человек, и у него было благородно-обиженное выражение лица. Рядом появилась его дама. Она была здорово намазана, и морская вода нанесла непоправимый урон румянам и туши. Она негодующе посмотрела на Мэнни, потом повернулась к французу.
- Crapaud, - сказала она громко, схватила его за уши и потрясла. Espece de cochon [жаба, свинья (фр.)].
Француз закрыл глаза и позволил делать со своей головой все, что угодно, но сохранил на лице печальное благородно-обиженное выражение.
- Alors, - сказал один из рыбаков, бросая Мэнни конец. - Allons-y [А ну! Поехали (фр.)].
Мэнни жадно взглянул на веревку. И тут вспомнил, что он голый. Он помотал головой. Только этого ему еще сегодня не хватало: чтоб его выловили из моря и чтоб он, голый, очутился рядом с этой женщиной, которая трясет своего поклонника за уши и обзывает его свиньей и жабой.
- У меня все о'кэй, - сказал он наклонившимся к нему коричневым, грубоватым, улыбающимся лицам рыбаков, привычных к подобного рода забавным и пикантным происшествиям и избавлениям. - Je suis о'кэй. Я хочу поплавать, то есть je voudrais bien nager.
- О'кэй, о'кэй, - закивали рыбаки и засмеялись, словно он отмочил что-то потрясающе остроумное.
Они подтянули конец, помахали ему рукой; баркас развернулся и пошел к пристани, волоча за собой плоскодонку. Но даже сквозь шум мотора Мэнни слышал, как женщина продолжала вопить.
"Ну что ж, - подумал Мэнни, глядя вслед удаляющемуся баркасу, - по крайней мере они меня поняли".
Он обернулся. Берег показался ему за тысячу километров, и он удивился, как это ему удалось заплыть так далеко. Никогда в жизни он так далеко не заплывал. На фоне крепостной башни у самой воды он разглядел маленькие и четко различимые фигурки Берта и Марты. Солнце уже давно прошло зенит, и от них падали длинные тени.
Глубоко вздохнув, Мэнни двинулся в обратный путь.
Чуть не через каждые десять ярдов он переворачивался на спину и отдыхал, и поначалу ему казалось, что он совсем не двигается вперед, а понапрасну болтает руками и ногами, но в конце концов, оступившись, он коснулся дна. Здесь было еще глубоко - по горло. Он оттолкнулся и упрямо продолжал плыть. Он и сам не знал, что хочет этим доказать, но плыл он до тех пор, пока кончики пальцев не заскребли по песку, плыл изо всех сил, стараясь, чтобы это походило на кроль.
Потом он встал. Его плохо держали ноги, но он встал и заставил себя улыбнуться и, голый, медленно пошел к тому месту, где возле кучки его вещей стояли Берт и Марта. Вода текла с него ручьями.
- Ну, - сказал Берт, когда Мэнни подошел к ним, - из какой ты Швейцарии, парень?
Мэнни нагнулся, взял махровое полотенце и стал растираться. Он весь дрожал. И тут он услышал, как Марта засмеялась.
Он вытерся насухо. Это отняло много времени. Он очень устал, и его била дрожь, и ему было как-то безразлично, что он голый. Потом они молча сели в машину и молча вернулись в отель, и, когда Мэнни сказал, что устал и хочет прилечь отдохнуть, они оба согласились, что это самое правильное.
