Торгни Линдгрен - Вирсавия
Встань, сказал царь. Незачем тебе ползать на полу, будто младенцу.
Голосом он дал понять, что, даже пресмыкаясь во прахе, не избежишь участи, уготованной тебе Господом.
Я хотел только приветствовать тебя, как должно приветствовать царя, сказал Урия и с усилием поднялся.
Царь указал ему скамью, где он мог сесть.
Вижу, ты играешь на твоей свирели, господин, сказал Урия.
Я не играю, сказал царь. Я просто держу ее в руке. Тогда я слышу напевы внутри меня.
У меня слух не тот, каков был раньше, сказал Урия, как бы желая оправдаться перед царем, отчего сам он не слышит напевов внутри себя.
Благополучно ли войско мое под Раввою? — спросил царь. Спросил без любопытства, ведь об осаде ему было известно все, что он желал знать.
Осада есть осада, ответил Урия.
Да, согласился царь, осада есть осада.
А Урия подумал о Вирсавии, которой не было там, у колодезя. И еще подумал: чего хочет он от меня?
А Иоав? — спросил царь. Что делает Иоав? Каковы его намерения?
Он хорошо знал все, что надобно было знать об Иоаве.
Он ждет, сказал Урия. Велико долготерпение Иоава. Нет среди военачальников никого, кто бы умел ждать, как он.
Да, сказал Давид. Мне ли не знать его.
И добавил:
Он сын сестры моей, одна и та же кровь в жилах у нас, коль скоро кровь может быть одна и та же, и кровь эта нетерпелива и вместе осмотрительна, она течет без устали, но все же в неуклонном ожидании.
Мы часто спрашиваем себя, чего ожидает Иоав, сказал Урия.
Ну а ты сам как думаешь? — спросил царь.
Урия немного выждал с ответом. А потом резко, почти обвиняюще бросил:
Я думаю, он ждет великого безумия. Ждет, чтобы какого-нибудь из воинов охватило безумие и чтобы он один, впереди всех остальных, устремился на стену города.
Вот как? — сказал царь.
Этакий порыв безумного нетерпения может иметь многие благоприятные последствия, сказал Урия. Сильное безумие одного-единственного воина может оказаться столь же могучим и сокрушительным, как нападение с тысячью всадников и колесниц.
Вот, стало быть, как ты считаешь, задумчиво проговорил царь. Что ждет Иоав святого безумия.
Святым ему быть не обязательно, пробормотал Урия, будто хотел сказать, что обыкновенного человеческого безумия было бы совершенно достаточно.
Всякое безумие от Господа, наставительно произнес царь Давид. Господь посылает на нас духов Своих. Эти духи и делают нас безумными. Святость тоже большей частью безумие.
О святости Урии сказать было нечего. И он опять спросил себя: зачем царь меня призвал?
Без святого безумия победу в войнах не одержишь, продолжал царь. Без святого безумия войны даже вряд ли бы и возникали.
Зачем призвал ты меня в Иерусалим? — спросил Урия.
Но царь не ответил. Он поднес к губам маленькую кедровую свирель и извлек из нее один-единственный, резкий и протяжный звук, будто желал посредством этой крохотной деревянной дудочки произвести могучий звук военной трубы. В окно со стороны скинии донесся запах паленого нутряного тука, и мяса, и птичьих перьев.
И Урия повторил свой вопрос:
Зачем призвал ты меня сюда, в город Давидов?
Зачем ты спрашиваешь? — сказал Давид. И добавил: в устах воина слово «зачем» звучит так дивно мягко и по-детски.
Ты сам научил меня спрашивать, сказал Урия. Я слышал, как ты воспевал перед Господом Богом твоим: что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?
Такому воину, как ты, сказал царь, такому храброму, как ты, никогда не должно задавать вопросы, однажды ты отрекся от вопросов и стал храбрым, а если ты начнешь дивиться и вопрошать, то скоро станешь обыкновенным человеком среди других людей, таким, кто просто гибнет в числе многих тысяч и кому в конце концов затыкают рот последним и единственным ответом, какой только есть на свете, единственным ответом, который опровергает все вопросы, храбрый же, как ты, Урия, лишь соблюдает приказания и не сомневается, ведь не будь в сердце людей всех этих сомнений, земля была бы полна храбрыми.
Голос царя Давида был ревностен, слова быстро слетали с губ, ему хотелось скорее отвлечь Урию от этого настойчивого «зачем».
Что же мне тогда делать в Иерусалиме? — вздохнул Урия.
Разве нет у тебя жены, сказал царь. И в городе Давидовом нет недостатка в блудницах. И вино в Иерусалиме в изобилии.
У меня есть Вирсавия, сказал Урия, чуть ли не упрямо. У меня есть Вирсавия.
И сразу же, в тот самый миг, когда произнес он ее имя, в лице царя произошло странное скорое движение — оно то ли исказилось, то ли как бы съежилось, легкая эта судорога зародилась под правым глазом, прямо над скулою, имя Вирсавии как бы укололо его, будто иголка, меж скулою и глазом.
И с этого мгновения оба, и Давид, и Урия, уже знали все, с этого мгновения уже не было между ними никакой тайны, легкая дрожь обнаженной кожи на царском лице открыла всю правду — имя Вирсавии было не просто именем, а признанием.
И все же признание это было тайным и должно было остаться тайным, иначе бы святое безумие убило обоих.
Вирсавия.
Господь обратит меч одного против другого, подумал Урия и вдруг ощутил огромную усталость.
Скоро придет время войску взойти на стены Раввы, сказал царь. Скоро завершится ожидание Иоава. Осажденные и заключенные в нетерпении ждут освобождения.
Но Урия не сказал ничего, очень уж странно было, что царь вдруг упомянул аммонитян, врагов, заключенных в городе, Урия всегда смотрел на осаду только извне.
Вот почему надобно тебе воспользоваться короткой передышкой для радости, сказал царь, насладись вином и веселись с женщинами недолгий тот срок, что дарован тебе здесь, в городе Давида, в Иерусалиме, скоро придется тебе, Урия, вновь взять в руки меч.
И понял Урия, что был это приказ уходить, и он встал и постоял немного, глядя на царя, он не пал на колени, даже не поклонился, только старался поймать царский взгляд, но это было невозможно, царь Давид наблюдал за ним, не допуская к взору своему, взор его прятался в узком прищуре. И Урия ушел, просто повернулся и пошел прочь, повернулся к царю широкой своей спиною и пошел прочь, будто царь был самым обыкновенным человеком, будто оба они всего лишь двое мужчин, и ничего более.
Потом он без цели и без намерения бродил по Иерусалиму, от Сиона до гумна Орны Иевусеянина, он не пошел в свой дом, к Вирсавии, ведь то было единственное место, куда он вправду не мог пойти, а когда свечерело, он возвратился в крепость, купил жертвенного ягненка из тех, каких женщины приносили в жертву очищения. И отнес ягненка на Офел, на голую скалу меж Сионом и Гионом, и там заколол его своим ножом, в одиночестве принес его себе в жертву и, взявши огня у погонщика верблюдов, который поставил свой шатер в расселине за скалою, зажарил ягненка и поел. Как стемнело, вернулся он на Сион и спал у ворот царского дома со всеми слугами, которым должно было в ночное время пребывать в готовности, если царь вдруг проснется и чего-нибудь пожелает, — слуги узнали Урию и предложили ему войлоки для постели, и подушки под голову, и козьи шкуры, чтобы укрыться, но он постелил плащ свой и лег на него без подушки, а для защиты от ночной прохлады сложил на груди огромные свои руки, и слуги в изумлении шептались меж собой, сколь крепок его сон и сколь, наверное, тверд он сам и непоколебим, ведь никогда прежде не видели они, чтобы кто-нибудь из храбрых царя Давида ночевал с ними, у ворот.
На рассвете Урия разделил с ними трапезу, все они ели из огромного железного котла, который им вынесли, и была это похлебка с дробленым зерном, и мясом, и разваренным хлебом. Но ни с кем Урия не говорил, ел похлебку с шумом и чавканьем, а слуги старались не докучать ему, они были горды и счастливы тем, что пожелал он ночевать у них, и смотрели на него с трепетом.
Потом Урия сел на землю подле лестницы и сидел, обхватив руками икры, порою он утыкался головою в колени, будто, вопреки всему, недостаточно выспался; пред глазами его были четвероугольные, с плоскими кровлями, дома старого иевусейского города, и оливковые рощи Кедронской долины, и густые, отливающие в синеву кедры на берегу Гиона — он и видел все это и не видел.
О Вирсавии Урия думал очень просто, все мысли у него были простые.
Ее маленький домашний бог не имеет причинного места. Этот маленький бог вырезан из дерева смоковницы, и нет у него ни женского, ни мужского естества.
Она принадлежит мне, я ею владею.
Когда спит, она тихонько посвистывает носом.
Она чистит мне уши ногтем указательного пальца, собственные мои пальцы слишком неуклюжи.
И есть у нее еще одно имя: Наэма, что значит «миловидная».
Великому и истинному богу должно иметь естество.
Скорее всего, она бесплодна. Или, может быть, я просто не умел войти в нее достаточно глубоко.
Она часто напевает песенку о горлице, которую пожрал ворон.
