Собрание сочинений. Том 1. Странствователь по суше и морям - Егор Петрович Ковалевский
Около полуночи, раздался шорох мятой травы, который очень хорошо знаком каждому в горах. – Кто не спал, притаил дыхание, ожидая, что будет, и готовый вооружиться чем попало, при первой тревоге. Сначала показался из-за кустов медвежонок, за ним шла медведица; ясно было, по заботливости, которой она окружала его, что это была мать. Медвежонок бежал прямо к тому месту, где стоял улей: мать старалась опередить и заслонить его; ненашедши улья мохнатый мишка сильно рассердился: это был enfant gate медвежьего рода; но мать скоро открыла, где был мед; тут они однако встретили новое препятствие: огонь очень не нравился обоим. Мать пошла к ручью и, окунувшись в него, вернулась назад; подошедши к огню, она встрепенулась и целый ручей воды едва не заплеснул огня; она повторила это в другой раз, в третий; медвежонок подражал ей самыми уморительными движениями; точь-в-точь ребенок, копирующий больших. Когда стемнело, медвежонок опрокинул улей и, запустив в него лапу, несмотря на свою молодость, очень ловко тащил мед; вскоре, он не довольствовался этим и сунул в него всю голову: видно пчелы жалили его сильно или он не мог освободиться из улья, только мишка взревел, махая своим головным, украшением. Мы решились воспользоваться этой благоприятной минутой и кинулись на неприятеля; но мать, стоявшая на карауле во все время, как сынок изволил проказничать, заметила наше движение прежде еще, чем мы успели вооружиться; она смяла в своих лапах улей, чтобы поскорее освободить от него голову медвежонка и оба бежали. Бедняку, вероятно, порядочно досталось от раздраженных пчел; он то и дело останавливался, обтирался передними лапами или терся мордой о косматые бока матери, которая металась во все стороны, чтобы заслонить его от людей. Невозможно себе вообразить, с каким самоотвержением, с каким остервенением, она несколько раз кидалась в толпу людей, и потом опять к сыну, заботясь только о нем одном; несмотря на угрожавшую опасность, она несколько раз останавливалась и облизывала больные места своего детища, или заслоняла его от выстрела. – И это в понятиях наших не больше как животный инстинкт! Мое ружье было заряжено дробью, а только и было ружья, что у меня; поэтому неудивительно, что медведи совершили счастливо отступление, но долго слышался еще рев бедного медвежонка.
Мы поднялись до вершины Латру, все по его бассейну, который только местами образовал небольшие долины; так сжат он был в утесах, которые составляют одну из высших цепей Карпата. Оттуда возвратились мы по самому хребту его, следуя по направлению той же реки. 9 июля, с вечера, небо стало хмуриться и дуло холодом; потом запорошил снежок. Мы разложили огромный костер и сидя вокруг него шутили над тем, как перепархивал он по желто-зеленым листьям орешника, как бы дивясь такому чуду. Но на другой день нам было не до смеха. – Снег сыпал словно в ноябре и в свою очередь издевался над нами. Полунагие цыгане корчились, как в судорогах; пред нами тянулся ряд голых камней и не было ни защиты от ветра, ни топлива. Так продолжалось с час.
В Проэнях сел я в экипаж и опять пустился по этой чудовищной дороге, – а еще трояново шоссе! – Уж пусть в горах, где нет и следа человеческого, там и не взыскиваешь за дорогу, какова ни есть; идешь себе пешком, спотыкаясь о камни, цепляясь за колючий кустарник и находишь все это в порядке вещей; но на почтовой дороге, стоившей столько денег, в своем экипаже, надеешься найти хоть немножко удобств, необходимых для путешественника. – Не тут-то было! К довершению бедствий начались границы, карантины, таможни и Бог знает еще какие порождения досужего воображения валахских и австрийских пограничных чиновников. Здесь валахи тоже имеют две заставы, а не одну, и действительно, как же им в свою очередь, не потормошить бедного путешественника, когда соседи тешатся над ними сколько душе угодно. – Не стану вам описывать всех проделок австрийских чиновников: скажу только, что они осмотрят все ваши вещи, ощупают все ваши кости, сводят, и это несколько раз, на высоту 300 ступеней, на какую-то башню, окурят вас, омоют ваших лошадей, испишут весь ваш паспорт, будь он в несколько листов, выжмут вас, как амальгаму, сквозь лайку своих перчаток и только тогда, как вещь больше для них ни к чему негодную, выбросят за шлагбаум.
От Рымника до Германштата меньше летнего дня езды; но по милости разного рода пограничных манипуляций, вы едва доедете в два дня. Еще со мной поступали по-соседски. После этого всего я вас спрашиваю, благоразумен ли человек, который, ради так называемой умственной деятельности, составляющей предмет его человеческой гордости, превращает свое прекрасное человеческое тело в мешок, в котором толкут его собственные кости, то встряхивая, то подталкивая справа и слева, как бы для того, чтобы они плотнее улеглись, а голову свою предает на жертву таким постукиваниям и пощелкиваниям, что в короткое время она превращается в пузырь, набитый орехами? В таких обстоятельствах позавидуешь даже медведю, который лежит покойно в уютной берлоге, рядом с мохнатой подругой своей, – что, впрочем, редко с ним случается, по не привычке к любовным делам, – или потому, что он, предаваясь сладостному far niente, круглую зиму лижет свою лапу, – а это составляет высокое чувственное наслаждение, хотя немножко в медвежьем роде.
А между тем, мы с вами, добрый читатель, все едем да едем: не знаю кому из нас легче, кому хуже от этой поездки.
На пути, и особенно по левому (по течению) берегу Ольта, где большей частью шла римская дорога, кое-где видны следы, хотя полуизглаженные, пребывания римлян: выдавшийся из берега обломок обтесанного камня, может быть служившего пристанью для римских плоскодонных судов, на которых легионы переправлялись с одного берега на другой, инде груда камней видимо не принадлежащих, по своей огромности, последующим за римлянами пигмеям здешних стран. – Часто встречается еще уцелевшая стена воевод поколения славянского, показывающая, что Валахия в то время была не то, что при князьях – Фанариотах, которые, подобно туркам, населили страну одними развалинами. Гораздо заметнее остатки укреплений австрийцев, принадлежащих большей частью к несчастной ее войне, 1838[35] и 39 годах, войне,
