Рассказ судебного следователя - Александр Андреевич Шкляревский
– Деятельность этого неутомимого человека поистине изумительна! – восклицал Григорий Дмитриевич, рассыпаясь перед Масоедовым в похвалах Пархоменке и желая зарекомендовать его. – Мне кажется, едва ли за всю свою жизнь он хотя один день просидел без дела. В праздник, чуть заря, смотришь, уж Пархоменко в Б. на базаре… То с вечера рыбы или раков наловит и продает, то понаделает для продажи детям разных дудочек, тележек… В будни или шьет, или мастерит телегу, или что-нибудь да придумает. Золотой человек! Сами посудите, чтобы нажить простому человеку-работнику, положим, хоть и в продолжение пятнадцати лет, тысячи, для этого нужно было потрудиться. Теперь у него свой каменный дом в Б., железная лавка и земля около Петропавловки.
– Но, – возразил Масоедов, – имея свое хозяйство, ваш Пархоменко, пожалуй, не согласится взяться за управление у меня заводом?
– А мы постараемся убедить его, – отвечал Перецепин. – Пархоменко очень ко мне расположен. Согласится. Притом лошади у вас свои, от вашего имения до Б. и полутораста верст не будет, поэтому вы можете, от времени до времени, давать ему краткосрочные отпуски, на неделю, что ли.
– Конечно, я готов…
– Во всяком случае, – прибавил Перецепин, – вам теперь Пархоменко крайне нужен и необходим: он, во-первых, поможет вам в покупке партий овец и сделает хороший выбор, а во-вторых, если уже ему самому нельзя будет принять ваше предложение, то он сыщет вам другого хорошего управляющего за своим ручательством.
Перецепин и Масоедов прибыли в Б. уже поздно вечером, а потому отложили свидание с Пархоменко до завтрашнего дня; но так как Масоедов горел желанием поскорее видеть его, то за ним послано было еще с вечера, чтобы он завтра явился к Перецепину как можно ранее. Пархоменко не заставил себя долго ждать и часов в восемь утра был уже на месте. Масоедов в это время еще спал, но Григорий Дмитриевич встал уже давно и благодушествовал один в зале за утренним чаем.
– А! Максимович! – радушно приветствовал он своего гостя. – Вот спасибо, что пришел… Подсаживайся, да давай чай пить…
Но Пархоменко на это дружеское предложение отвечал только низким поклоном и остался у порога дверей.
– Ну, хоть присядь…
Пархоменко сел там же, на кончик стула. Есть лица, года которых определить точно невозможно. Физиономия Пархоменки принадлежала к подобным лицам; ему можно было дать и тридцать пять, и сорок пять, а также поверить, если бы он сказал, что ему за пятьдесят лет; физиономия его была несколько сурова, и это выражение портило довольно правильные и красивые черты его лица.
Пархоменко был высокий сухощавый мужчина, крепкого телосложения, блондин с густыми волосами на голове, которые он стриг под гребенку, оставляя только небольшой чуб и височки, не менее густыми бакенбардами, тоже подстриженными, имевшими форму турецкого огурца, и усами, закрученными на концах кольцами. Суровое выражение придавали ему бледно-голубые глаза, недоверчиво поглядывавшие в стороны из-под густых нависших бровей, впалые щеки и желтый, пергаментный цвет кожи, присохшей к костям. Во время визита своего к Перецепину Пархоменко был облачен в длинный летний шерстяной сюртук серого цвета, той же материи брюки и жилет, по которому вилась надетая на шею золотая цепочка от часов и болтался ключик; на указательном пальце правой руки блестел большой и ценный перстень. Чистая белая манишка под жилетом была туго накрахмалена, но без воротничков, шею же обхватывал большой черный атласный платок с красными концами. Пархоменко казался степенным зажиточным уездным купцом или мещанином, и только стрижка волос на голове и бакенбардах да бритый подбородок придавали ему вид военного человека.
– Как же поживаешь, Максимович? – спросил его Перецепин.
– Ничего, слава Богу, вашею милостью, Григорий Дмитриевич, – отвечал почтительно Пархоменко.
– Ну, а молодая жена, детки?
– Тоже, благодарение Богу.
– И чудесно.
Перецепин налил стакан чаю и подал его Пархоменке, который, приняв его с поклоном, отправился на свое место. Перецепин стал расспрашивать его о ходе ярмарки, о ценах, о приезжих помещиках и, наконец, шутливо заметил:
– А я против твоей жены злой умысел имею.
Пархоменко засмеялся.
– Кроме шуток, – продолжал Григорий Дмитриевич, – я думаю отнять тебя у нее… У меня к тебе большая просьба, вперед говорю, – не откажи. Вот в чем дело… – И Григорий Дмитриевич стал обстоятельно рассказывать сущность своей просьбы об устройстве завода его племянника.
Тем временем, пока между Пархоменком и Перецепиным шла беседа, проснулся Масоедов, умылся, оделся и вышел в залу, к дяде, в синих кавалерийских брюках и белом кителе, позвякивая шпорами. Лицо его в этот день было особенно свежо. Кивая головою и протягивая руку для приветствия, Григорий Дмитриевич встретил полковника словами:
– Я все хлопочу по вашему делу… Это Пархоменко… Никак не убедишь ехать к вам…
– Почему же? – спросил Митрофан Александрович, здороваясь с дядею и кивая головою Пархоменке, в ответ на его низкий поклон. Но вдруг лицо Масоедова приняло выражение величайшего изумления… Глаза и рот широко раскрылись, руки как бы окостенели… Потом, стиснув зубы и кулаки, он яростно подбежал к Пархоменке и неистово закричал:
– Ты мой беглый камердинер Ксенофонт!
В зале водворилось гробовое молчание на несколько секунд. Из передней выглянуло испуганное и оторопелое лицо лакея, желавшего узнать причину крика. Лицо Пархоменки при этой выходке полковника позеленело. Масоедов впился в него глазами, и физиономия его делалась все грознее и грознее.
– Говори! – закричал он.
– Никак нет-с, ваше высокородие, – отвечал, вытягиваясь во фронт, Пархоменко, – я отставной вахмистр N-ского гусарского полка, Степан Максимов Пархоменко; с 1835 года находился в бессрочном отпуску, а с 1840 – в чистой отставке. Имею две нашивки за беспорочную службу и медали за взятие Парижа и турецкую…
– Врешь, я тебе говорю, мерзавец! Ты Ксенофонт!
– Слушаю-с, только никак нет-с, ваше высокородие.
– Признавайся мне сейчас, – с угрозою требовал Масоедов, – я все прощу! Иначе… Ты погиб!
Пархоменко молчал.
– Слышишь?
