Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо
— А я думала, вы обо мне забыли, мистер Удомо, — сказала она.
И медленно оглядела его с головы до ног. Она отлично помнила, каким он был на пароходе. Отутюженный пиджак — теперь он как жеваный. Сверкавший белизною воротник рубашки — теперь он посерел от грязи. И этот самый галстук был когда-то без единой морщинки. Брюки на коленях пузырятся, складок нет и в помине. Каблуки совсем стоптаны. Левый ботинок лопнул, и, если бы не носок, мизинец торчал бы наружу.
Селина перевела взгляд на лицо Майкла. Похудел. Скулы и подбородок обозначились резче.
Удомо улыбнулся. Глаза их встретились, и она поняла, что он прочел ее мысли. Он чуть заметно повел плечом. Нет, он не изменился. Она ошиблась. Рубашка, пиджак, брюки, ботинки — все это не так уж важно, в конце концов. А вот то, что она еще тогда подметила в его глазах, осталось. Он пришел не потому, что его прижала жизнь.
— Идемте, — сказала она.
Юноша отступил в сторону. Удомо прошел вслед за Селиной за ящики. Они отгораживали небольшое пространство. Там стоял стол, стулья и узкая раскладушка, на которой спал ребенок. Земляной пол был покрыт ковром.
— Да у вас тут настоящая комната, — сказал Удомо.
— Это и есть комната, — ответила она, — я здесь провожу целые дни.
Удомо взглянул вверх — над головой было синее безоблачное небо.
— Брезентовая крыша натягивается в два счета.
— Здесь можно ночевать, — сказал он.
— А я и ночую иногда… Садитесь, мистер Удомо.
Удомо сел напротив нее. Она сложила руки на коленях и приготовилась слушать.
— Вы взглянули сейчас на меня и подумали: «А он изменился». Да, мне пришлось нелегко, о чем красноречиво свидетельствует хотя бы эта дыра в ботинке. Но я пришел не поэтому. Помните, вы сказали мне, чтобы я пришел к вам, когда настанет час действовать. Этот час настал. И я пришел к вам. Но если вы, как некоторые другие мои знакомые, предпочитаете иметь дело с теми, у кого есть деньги, я сейчас же уйду.
— Не уходите. Рассказывайте.
— Как только я вернулся, я начал издавать газету.
— Знаю. Моя дочь читает мне вашу газету каждый день. И я думаю: да, он говорит правду. Но мы и без того знаем правду. А что делать, он нам не говорит. Вот дочка и читает мне газету каждый день, а я жду.
— Деньги для издания газеты дали мне три коммерсанта.
— И это я знаю.
— А то, что без их указки я шагу не могу ступить, это вы знаете?
— Нет, не знаю.
— Так вот, сначала они боялись за свои деньги. Потом стали бояться прогневить англичан и Совет вождей и старейшин. А теперь поняли, что при помощи газеты можно торговаться с Эндьюрой. Они говорят ему: «Мы угомоним Удомо, а вы сделайте для нас то-то и то-то». Они знают теперь, какое сильное оружие — газета…
— Вы им это показали.
— Я не думал, что имею дело с жуликами. Я понимал, что они преследуют свои интересы, но я не знал, что они жулики…
— А вы не можете порвать с ними?
— Газета мне необходима. Кроме того, я подписал с ними контракт на год.
— Значит, целый год вы будете ходить у них на поводу?
— Вот об этом я и хотел поговорить с вами.
— Я слушаю.
Она встала, зажгла примус и поставила на огонь чайник.
— Эта забастовка в порту… — медленно начал он. — Вы читали, что я писал о ней?
— Лучше всего вы написали в первый день. Вы тогда сказали всю правду.
Горькая усмешка скривила губы Удомо.
— Да! Но в тот же день все трое явились ко мне. Они видели Эндьюру, и тот предупредил их, что правительство может прикрыть газету.
— И на следующий день вы немного сбавили тон?
— Да, на следующий день я немного сбавил тон. А ведь эта забастовка могла бы стать началом. Но мне нужна помощь. Меня наверняка посадят в тюрьму, так пусть хоть недаром. Поэтому я и пришел к вам.
Селина, достававшая в этот момент чашку, застыла на месте. Затем повернулась к Удомо. Чайник закипел. Проснулся и заплакал ребенок. Она все смотрела на Удомо. Наконец отвела от него глаза и пошла к раскладушке. Одной рукой расстегнула платье, другой взяла ребенка. Ребенок потянулся к ее груди и сразу же перестал плакать…
Селина повернулась, и Удомо увидел на ее губах улыбку. Впервые он видел, как она улыбается.
— Расскажите мне, что вы надумали, — сказала она.
Селина заварила чай, налила и подала ему чашку.
Удомо выпрямился. Теперь улыбался и он.
— От вас я вернусь в редакцию. Сяду за стол и напишу воззвание. Я призову народ восстать против чужеземцев и потребовать права на самоопределение. Я скажу ему, что Совет вождей и старейшин во главе с доктором Эндьюрой — слепое орудие в руках англичан. Я скажу, что настало время борьбы за то, чтобы мы сами и каша земля освободились от ига чужеземцев. Мы выпустим очередной номер газеты. Воззвание будет на первой странице. Завтра весь народ узнает о нем.
— И вас арестуют.
— Да.
— И что тогда?
— Тогда вы и мой друг Эдибхой объедините вокруг себя народ. Лидеры портовой забастовки помогут вам. Я уже говорил с ними.
— А потом мы соберем деньги и уплатим за вас штраф?
— Нет! — крикнул Удомо.
Селина усмехнулась.
— Зачем же сердиться, мистер Удомо?
— Ни в коем случае не платите никаких штрафов. Я должен отсидеть положенный срок. Ваше дело — поддерживать в народе брожение и создать партию, которая поведет его к свободе. Вы не понимаете, Селина, ведь в тюрьме я буду той силой, которая сплотит народ. Ну как, вы поддержите меня?
Селина встала и подошла к нему, придерживая одной рукой ребенка. Ее глаза сверкали. Она присела перед ним, как в реверансе, затем взяла его правую руку и прижала к губам.
— Ты задумал такое дело и еще спрашиваешь, поддержу ли я тебя?
Он встал. Казалось, сама земля вселяет в него новые могучие силы.
— Я готов умереть за мой народ.
— Мы хотим, чтобы ты жил, Удомо, и освободил нас. Иди и пиши воззвание. Мне нужно еще многое сделать, со многими поговорить. Почему ты не пришел раньше?
— Я только сегодня понял, что надо делать. И сразу же пришел к вам.
— Ладно. Нам нужно кое-что обсудить до того, как они заберут тебя. Я пришлю машину — ты закончишь работу и сразу приедешь ко мне.
— Я кончу, наверное, очень поздно, за полночь. Это воззвание надо писать с умом.
— Ну что ж, значит, сегодня мы не будем спать. За ночь мы обсудим, что делать завтра, что делать потом. А твой доктор, он хороший человек? На него можно положиться?
— Вы сами увидите, когда познакомитесь с ним.
— Хорошо. Я пошлю за ним машину. Мы успеем поговорить до твоего прихода. Времени у нас мало, а дел много. Ты поужинаешь и отдохнешь у меня, когда кончишь. А теперь иди, Удомо!
Селина вышла с ним. И сразу же на них обрушился шум базара. Удомо забыл, где он находится, и теперь это вавилонское столпотворение оглушило его. Как странно, в комнатку Селины шум не проникал вовсе. Селина велела юноше привести нужных ей людей. Затем повернулась к Удомо.
— А денег тебе не нужно, Удомо?
— Нет! — Он быстро зашагал прочь, расталкивая толпу.
— Сегодня я устрою в твою честь пир, — крикнула ему вслед Селина.
Корректоры уныло читали гранки.
— Был кто-нибудь?
Бодрые нотки в голосе Удомо заставили их встрепенуться.
— Один из директоров заходил, — ответил старший.
— Ну и что?
— Прошел к вам в кабинет, прочитал гранки первой страницы. Мы сказали ему, что она вам не нравится, а он ответил, что хозяин здесь он. — Корректор выжидательно замолчал, но Удомо не раскричался, по обыкновению, и он продолжал — Директор тут кое-что подправил и сказал, что если вы будете против, то чтоб сообщили ему до того, как пустите газету в печать. Сказал, что будет ждать вас у себя в конторе до пяти.
— Уже почти пять, — сказал Удомо. — Беги скорее к директору, скажи, что все в порядке. Я принимаю его поправки. Иди, иди. Что ты на меня так смотришь? Директоров раздражать нельзя. Кто нам дает деньги?
— Но, мистер Удомо, сэр!
— И возвращайся поскорее. У нас еще много дел.
Старший корректор с явной неохотой пошел вниз.
— И чтобы никто не отрывал меня, никто.
Он вошел в свой кабинет, одним движением руки очистил стол и рванул к себе машинку. Увидел, что вместе со всем остальным скинул на пол и бумагу, усмехнулся. Встал на колени, собрал рассыпавшиеся листы. Сел за стол, вставил лист бумаги и застучал на ветхой машинке. Первые слова ложились на бумагу неуверенно.
«ВОЗЗВАНИЕ К НАРОДУ!
ЧАС СВОБОДЫ ПРОБИЛ!
Народ Панафрыки! Час свободы пробил! За дело! В порту бастуют наши братья. Это только начало. Они бастуют, потому что не хотят больше быть рабами».
Он писал долго, не отрываясь. Потом закрыл глаза и откинулся на спинку стула. У него закружилась голова от слов, которые он написал. Дело сделано! Путь назад отрезан. Он открыл глаза. Прочитал написанное. Кое-что подправил. Да! По-другому нельзя. В большинстве своем это люди темные, поэтому надо писать понятно, лозунгами. Теперь дело за остальными— за Эдибхоем, за Селиной, за портовиками. А что, если поражение и он долгие годы будет гнить в тюрьме, забытый всеми? Нет!.. Он встал, отпер дверь и позвал корректоров.
