Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Карл Штепутат не стал читать ни "Миф", ни что-нибудь еще. Он утратил доверие к печатному слову. Он расхаживал, хромая, по всем комнатам и поражался практичному оптимизму Марты, с которым она трудилась в чужой кухне, заботилась о корове и каждый день изобретала новые надежды.
- Наши вернутся, как в первую войну.
- Нет, ничто не вернется.
- Но возвратятся беженцы, и жизнь пойдет на лад. Кто не сделал ничего плохого пленным полякам и русским, тому они тоже ничего не сделают. А ты к ним всегда хорошо относился, Карл.
- Это не считается, - сказал Штепутат. - Коммуниста Зайдлера убили первого, а на крестьянском дворе под Бартенштайном лежали два застреленных француза, ожидавшие освобождения из плена. А Хайнрих, подумай только о Хайнрихе! Что он-то сделал? Все это случайность. Беда бьет, не глядя, направо и налево, и не считается, кто что думал или делал.
Как-то ночью Герман проснулся и увидел Штепутата, стоящего у окна и смотрящего на Ангербургское шоссе.
- Это продолжается уже целую ночь, - бормотал он.
- Ложись, твоей ноге нужен покой, - сказала Марта.
- А нам все время говорили, что у русских ничего не осталось. Ни оружия, ни бензина, ни людей. Они даже не приглушают свет, катят с полными фарами на запад. Так уверенно они себя чувствуют.
Пугающе тихо стало в Восточной Пруссии. Ни новости, ни слухи не распространялись по этой ничейной земле. Кончилась ли война? Жив ли еще Адольф Гитлер? Может быть, он одерживает победы в далеких странах? Ни сводки верховного главнокомандования, ни специальные сообщения радио не извещали уцелевших йокенцев о том, как в эти дни рушился мир. Вокруг осажденного Кенигсберга еще шли бои, севернее Мемеля еще держался один немецкий плацдарм в Курляндии. В брошенных деревнях между Вислой и Мемелем царила свобода ничейной земли. Каждый мог делать и брать, что только хотел. Не было больше порядка, не было запретов, не было защиты. Но и вещи потеряли свою ценность. Вначале некоторые занимали самые лучшие крестьянские дворы, таскали к себе бидоны, плуги, подойники и железные цепи. Но вскоре начинали чувствовать, что все это натасканное богатство - ничто. Вещи сами по себе не имеют цены, они приобретают какое-то значение только по отношению к другим вещам, другим владельцам. С каждым днем так многое становилось безразличным. Тяжба между трактирщиком Виткуном и шорником Рогалем по поводу дикой груши на границе земельных участков решилась во второй инстанции сама собой - вступлением Красной Армии. Наследственный спор о заболоченной лужайке за йокенским прудом казался в эти дни горькой шуткой. Неразрешимый вопрос, могут ли на общинном выгоне пастись коровы поместья, уже никого не беспокоил. Было все равно, высохнет ли пруд или выгорит болото, вымерзнут озимые, ранняя или поздняя будет весна.
Одна только Шубгилла не разделяла этого всеобщего равнодушия. Она набирала шелковые шали, посылала детей с тележкой собирать в округе розентальский и майсенский фарфор или то, что она считала фарфором, сожгла свою источенную жучком, побитую и заляпанную обстановку и заменила ее мягкой мебелью с дальних крестьянских дворов. Дети ее хлебали суп, сидя за кухонным столом на диване. На кухонном шкафу стоял пестрый фарфоровый журавль. Рядом с дымоходом висела позолоченная тарелка с выгравированной лошадью, готовой к прыжку, в память о победе на Инстербургских скачках в 1938 году.
- Мы теперь живем как господа, - говорила она своим детям.
Но она не была вполне счастлива от этой господской жизни, потому что не было никого, кому можно было бы это показать. Где же все люди? В Йокенен после смерти маленькой бледной женщины осталось восемнадцать человек, в Мариентале всего девять, включая детей. В Вольфсхагене никого, в Скандлаке никого, в Баумгартене шестьдесят семь человек, в Викерау ни одного, в Ленцкайме ни одного, в Альтхофе ни одного, в Колькайме ни одного, в Заусгеркен семь, в Майстерфельде три, в Мариенвальде ни одного, в Янкенвальде девять. Земля пруссов вернулась в свое исходное состояние. Как-то утром в конце февраля русская колонна прибила поверх йокенского дорожного указателя табличку с надписью кириллицей. Не было больше Йокенен.
Наконец, явились и гости. Хотя их присутствие в эти дни не сулило ничего хорошего, они избавили Штепутата от тоскливых размышлений и тупого смотрения прямо перед собой. Трое мужчин и женщина на велосипедах объезжали оставленные дворы. Где только они нашли велосипеды? Они были в гражданском, но вооружены: у одного был немецкий карабин, у двух других допотопные охотничьи ружья. У женщины была только кожаная портупея с надписью на пряжке "С нами Бог". Освобожденные пленные: поляки, литовцы, украинцы.
Штепутат видел их издалека, у него было достаточно времени, чтобы уйти в сарай, затаиться, но он решил не играть в прятки. Он всегда так поступал. Гордость не позволяла ему прятаться от этих людей в мякину в сарае. И уж тем более на глазах у Германа. Он вышел им навстречу.
Четверо явно удивились, увидев, что на хуторе есть люди. Они переговорили между собой, но не повернули обратно, сделали вид, что по поручению командования Красной Армии осматривают брошенные деревни в поисках оружия. Двое пошли в сарай, один пошел с женщиной в дом. Сразу стало видно, что поиски оружия - если они вообще им интересовались - были лишь побочной целью их визита. Женщина, казалось была помешана на мягкой мебели. Она гладила плюшевую обивку диванов, падала в мягкие подушки и возбуждалась от удовольствия. Опытной рукой она отделяла цветистую материю, обнажая внутренности кресел, оставив обезображенное имущество попечению Марты Штепутат, которая быстро накинула на него какое-то покрывало. Мужчины в сарае тыкали острыми пиками в солому, ходили взад и вперед, как кладоискатели с волшебной палочкой, наконец залезли на сеновал над коровьим стойлом. Но Эльза Беренд нигде не спрятала ящиков с серебром и хорошей посудой. Не нашлось ни ведра с банками варенья, ни каких-нибудь копчений. Перекопав в саду последний снег и не обнаружив никаких признаков зарытых драгоценностей, они, разочарованные, удалились. В этот же день явился Василий. Все уже думали, что время гордых наездников с блестящими пряжками и галунами давно и безвозвратно прошло. Но тут верхом на рыжем мерине прибыл Василий. Издалека трудно было отрицать некоторое сходство с маленьким Блонским, только Василий оказался несколько больше.
Кто такой был Василий? Он говорил по-немецки. Проклятые фашисты три года продержали его в качестве пленного в одном поместье за Норденбургом. Он украинец, подчеркивал он, не русский. Генерал такой-то такого-то Белорусского фронта выдал ему автомат и поручил управление деревней Йокенен и окрестными деревнями. Все немцы должны его слушаться. Василий распорядился, чтобы немцы переселились в усадьбу поместья Йокенен. Туда сгонят скот со всей округи. Немцы будут кормить и доить коров. Молоко и масло будут оставлять себе, но убивать скот нельзя. Таково было первое объявление нового хозяина. Как и в течение многих сотен лет до этого, он огласил его сверху вниз, сидя с поднятым хлыстом на танцующей лошади. Значит, совсем ничего не изменилось?
У Штепутата было достаточно времени, чтобы решить, как быть. В Восточной Пруссии было полно пустых домов, и Василий не мог помешать Штепутату тайком туда перебраться. Лесная опушка была всего в пятнадцати минутах, а за ней начинался большой Вольфсхагенский лес, потом Скандлакский лес. Там, среди высоких сосен, был дом лесника Вина. В худшем случае можно было податься и дальше, через речку Омет на Зексербен, Ляйтнерсвальде или Лекник.
Но в предложении Василия была и своя привлекательная сторона. Марта нашла, что в усадьбе они, может быть, устроятся совсем неплохо вместе с другими немцами. По крайней мере, будет вдоволь молока и масла. И наверняка там будут и другие дети, с которыми Герман сможет играть. А то мальчику так скучно. Перспектива опять влиться в толпу, почувствовать ее теплую - иногда смертельную - близость, все время пересиливает в человеке его ясный рассудок хищного зверя.
Людьми можно управлять, только согнав их вместе: в колонны, в лагеря, в бараки.
- Ну, так давайте собираться, - сказала Марта.
Да, набралось немало вещей, казавшихся достаточно ценными, чтобы взять их с собой. Они опять привязались к паре горшков и полотенец, и Штепутат в тот же день наладил ручную тележку Эльзы Беренд, чтобы они могли везти свои скромные пожитки в усадьбу.
Можно было бы найти и более приятное место, чем йокенская усадьба. Их встретило грязное низкое строение с необжитыми внутренними помещениями и окнами без занавесок. Много грязи на дворе и на дорожках. Только коровы чувствовали себя хорошо - в усадьбе хранились запасы сена всего поместья. А о коровах Василий заботился прежде всего.
Они все собрались здесь: Шубгилла со своими детьми, Виткунша и майорша, которую Василий вытащил из одинокого замка. Сам Василий ежедневно приезжал из Дренгфурта верхом проверять коров. На время его отсутствия старшим в усадьбе становился старый Заркан. Василий прислал сюда двух женщин и двух девочек из Мариенталя. Одну звали Тулла, другую Мария.
