Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян
По ее просьбе я принес термометр Папаянов, но и он показывал столько же…
Зарик спала.
Отец, понурив голову, сидел у ее ног и даже не замечал, как с потолка на его спину каплет вода. Мать то и дело выносила вылить во двор дождевую воду. Каждый раз она поспешно закрывала за собой дверь и горестно шептала:
— Как бы ребенок не простудился.
А в комнате сырость каплями оседала на стенах.
Несколько дней назад был врач и сказал, что больной необходим чистый воздух и усиленное питание. Усиленное питание — это было понятно; что же касается чистого воздуха, — об этом у матери было особое мнение.
— Еще чего надумал, окаянный! — ворчала она в адрес врача. — Держать дверь открытой, чтобы ребенок простудился.
А Зарик вот уже несколько дней почти ничего не ела.
— Зарик-джан, — упрашивала мать, — подумай-ка: может, чего вкусненького хочешь?
— Я думаю, мама, — слабо улыбалась Зарик, — только ничего не хочется.
Однажды ей захотелось винограду. Я помчался на Кантар. Когда продавец-азербайджанец узнал, что виноград для больного, он из трех корзин выбрал самые лучшие гроздья и сказал:
— Бери, сынок, да поможет больному аллах…
Я нес виноград и мечтал. Эх, если бы все было так, как в сказках Мариам-баджи! И мир был бы как сказка… Принесу я домой виноград, положит Зарик в рот одну ягодку, и вдруг заблестят ее глаза, зарумянятся, нальются щеки. Съест она одну кисточку, наберется сил, сядет в постели, съест вторую — свесит ноги, съест третью — встанет здоровая и веселая, возьмет книжку в руки и пойдет в свое педагогическое училище.
Когда я пришел домой, Зарик уже забыла про виноград. По просьбе матери она оторвала одну ягодку и нехотя пожевала ее, а я с волнением уставился на ее бледные щеки. Но чуда не произошло.
Как снегурочка, растаяла моя сказка, и, чтобы не расплакаться при сестре и при родителях, я выскочил из комнаты.
…Зарик спала.
— Рач, — подняв голову, тихо позвал отец.
— Что?
— Знаешь лавку Цолака?
— Какого Цолака?
— Того, что возле Кантара.
— Да, знаю, — обманул я.
Никакого Цолака я не знал, но не хотелось огорчать отца, к тому же я был уверен, что на Кантаре легко отыщу этого Цолака.
— Ну хорошо. Значит, пойдешь, скажешь ему: «Отец согласен».
— Потом?
— Потом принесешь то, что он даст.
— Сейчас пойти?
— Да, сейчас, он там будет.
И я зашлепал по лужам к Кантару.
Цолака я нашел легко, вернее, он сам меня нашел. Когда я проходил мимо лавок, кто-то окликнул:
— Эй, парень!
Я остановился. Передо мной стоял толстяк, которого я видел несколько лет назад, когда «ограбили» магазин парона Рапаэла.
— Эй, парень, — снова позвал он, — ты не сын нашего Месропа?
— Сын, — ответил я.
— Смотри, как вырос! Ну, как твоя сестра?
— Не знаю, — вздохнул я.
— Плохо, да? Вай-вай-вай! — покачал он головой. — А куда это ты в такой дождь?
Я сказал.
— Вот как? — улыбнулся лавочник. — Ну тогда входи, значит, ты ко мне.
Скоро я уже возвращался домой. Под мышкой у меня был сверток, а в кармане промокшего пиджака лежали десять рублей. Вручая их мне, Цолак наказал:
— Скажешь отцу: «Дядя Цолак говорит — «я своему слову хозяин». А это вот задаток.
Дома отец развернул сверток. Это были тонкие, блестящие куски кожи.
— Рач, сынок, никому ничего не говори, — робко попросил он.
С этого дня у меня появились новые заботы.
Еще по дороге я понял, что «дядя» Цолак тайком скупает ворованную кожу, а отец согласился из нее шить туфли.
Раз в неделю со свертком под мышкой я отправлялся в лавку Цолака. Здесь он вытаскивал сшитые отцом «модельные» туфли, тщательно рассматривал их и, вздыхая, говорил:
— Плохо шьет, да что поделаешь, свой ведь человек, туго ему нынче приходится. Эй, парень, как сестра? — И, не дожидаясь ответа, проходил куда-то в глубь лавки, откуда вскоре возвращался с другим свертком в руках. — Скажешь отцу, две пары тридцать восьмого. А если спросят по дороге, скажешь, мол, продукты несу для сестры.
Никто меня не спрашивал, что в этом свертке, но я уже не мог, как прежде, спокойно смотреть в глаза знакомым.
В углу комнаты снова появились инструменты отца и его табурет. Теперь, придя с работы, он отдыхал немного и, едва соседи гасили свет, садился шить «модельные» туфли. Я лежал с раскрытыми глазами, глядя в закопченный потолок, слышал тяжелое дыхание Зарик и вздохи отца. Я плакал от обиды, от горя, и мне было стыдно, стыдно за отца и за себя.
В начале зимы Зарик стало лучше. Тайком от товарища Сурена Мариам-баджи сходила в церковь и «принесла в жертву» двух белых петухов.
— Благословенна будь, господи, сила твоя! — говорила Мариам-баджи. — Глядите, болезнь словно рукой сняло… Вот уже скоро, весной, моя Зарик опять будет здоровенькая, благословенна будь, господи, сила твоя!..
— Да поможет тебе господь, сестрица! — Моя мать обнимала Мариам-баджи.
Зарик стала лучше есть. Мать и Мариам-баджи считали, что это «по милости святого Григория Просветителя».
НЕМНОГО СМЕХА
Нам с Чко особенно нравились уроки математики. Наш математик Церун Драмбян был удивительный человек. Он то становился очень веселым, то неожиданно мрачнел, то широко улыбался доброй улыбкой, то вдруг сердился и, хлопнув перепачканными мелом руками, говорил:
— Ва, послушай-ка, товарищ, и
