Архипелаг - Моник Рофи
— Папа!
— Что, моя ду-ду?
— Мне так грустно, папочка…
— Я знаю, детка. Ты сегодня выглядишь очень печальной.
— Когда же мы приплывем в волшебное место?
— Скоро.
— Когда это «скоро»?
— Через два дня.
— И мы больше не будем жить на яхте?
— Не будем.
— Долго не будем?
— Так долго, как ты захочешь.
— И там будут черепашки?
— О да. Галапагос по-испански означает «черепаха».
— Я не люблю черепах.
— Но ты же никогда не играла с ними!
— Все равно они мне не нравятся.
— Но, возможно, они тебе и понравятся. Эти острова действительно необычайно интересны. На них останавливался сам Герман Мелвилл.
— А это кто?
— Тот писатель, что написал роман «Моби Дик». Помнишь, я тебе рассказывал?
— Про белого кита?
— И про капитана Ахаба с деревянной ногой?
— Да.
— Ахаб пытался убить кита, а вместо этого убился сам?
— Правильно, так и было.
— А мы ведь не видели белого кита, да, папа?
— Нет, никогда.
— Папа?
— Что, моя ду-ду?
— Можно мы поедем домой?
— Домой?
— Да.
— А что ты считаешь домом, моя черепашка?
— Наш дом, в Тринидаде, там, где мы живем.
— А как же «Романи»?
— Папа, но «Романи» — это же просто яхта!
— Да, я знаю.
— Папа?
— Что?
— Маленький братик Алекс умер, когда было наводнение.
— Да.
— И мамочка ушла спать.
— Да.
— А потом и мы уехали.
— Да.
— А вчера Сюзи ушла.
— Да.
— Давай вернемся домой, папа. Пожалуйста! Давай будем жить в одном месте. Только мы с тобой и остались.
— Да, ду-ду. Мне очень жаль, детка, правда!
— Хоть бы мама поскорее проснулась.
— Мне тоже этого хочется.
— Я так странно себя чувствую, папа. Как будто мне жаль всех на свете.
— Это море, мое солнышко. Море заставляет людей так себя чувствовать.
— Как?
— Размышлять обо всем на свете.
Оушен отворачивается к морю, рассеянно кивает, погруженная в свои мысли. Она не хочет разговаривать с ним, не хочет на него смотреть. Гэвин понимает: дочь больше не доверяет ему. В какой-то момент его сотрудники тоже перестали доверять ему, только Петала доверяла, но она по жизни слишком доверчива. Он боялся заразиться от жены, сотрудники боялись заразиться от него. А теперь на лице дочки появилось такое же холодное, отстраненное выражение, словно она опасается слишком близко подходить к нему.
Они приближаются к экватору, пора открывать шампанское, праздновать переход в Южное полушарие. Но в груди лишь тоска: подумаешь, до экватора осталось всего 247 морских миль! Какая, в сущности, разница?
* * *
Ветер набирает силу, гонит яхту вперед. Оушен то спит, то плачет. Море — как один массив воды, величественное, царственное. Оно занимает семьдесят процентов территории земли, и оно решило забрать Сюзи. Теперь оно сыто, удовлетворено этой жертвой. Море ничего им не должно, ничем не обязано. Впервые Гэвин чувствует эту отстраненность — раньше он лелеял романтические мысли по поводу их взаимного обожания, теперь понимает, что это лишь глупые фантазии. Сейчас он ясно видит, что морю плевать на него, его ребенка и собаку, почему же в груди по прежнему бушуют непостижимые чувства? Он ведь знает, что море не ответит ему взаимностью, в лучшем случае, пассивно и равнодушно примет его любовь.
Ну а с другой стороны, разве море не отражает качеств, присущих всем людям? Вечно меняющееся, непредсказуемое в своих настроениях… Иногда Гэвину кажется, что он скользит по поверхности огромного зеркала, отражающего его собственные мысли и чувства. Кто же он такой, в самом деле? Зачем забрался так далеко от своего дома, от твердой земли? «Не забывай, мои глубины таят опасности!» — шепчет вода.
На него накатывает очередная волна молчаливого отчаяния — так часто случается после многодневного общения с морем. Его место не здесь, а дома, в гамаке, у розовых стен… Правда, там снова идут дожди, а на холме над домом так и нет деревьев. Что стало с его жизнью? — вывернута наизнанку. Что стало с миром? — раньше его так не заливало.
Появляется Оушен, прижимая к груди Гровера, тоскливо смотрит на набегающие волны. Он заключает дочь в объятия, вместе они наблюдают за игрой равнодушной стихии.
— Мне здесь больше не нравится, папа.
— Мне жаль это слышать.
— Я не хочу быть моряком.
— Понимаю тебя. Может быть, я тоже не хочу.
— Я здесь совсем одна.
— Нет, детка, ты не одна.
— Нет, я одна.
Он еще крепче обнимает ее, шепчет:
— Это пройдет. Нескоро, но пройдет.
Не о чем больше говорить, и они затихают, не сводя глаз с необозримого простора. «Романи» бежит со скоростью пять узлов — грот и стаксель подняты, надежная, — уверенная, как всегда. Они сидят в кокпите, а вокруг мало что меняется: только иногда синева становится более чернильно-фиолетовой, а иногда как будто тронута морозцем. Ветер меняет направление, и Гэвин перекидывает шкоты. Он так устал, что в глазах рябит — от соленой воды, от недосыпа воздух пузырится, предметы меняют очертания.
И в тот момент, когда смотреть на море становится невмоготу, немного поодаль от яхты, по правому борту, вода расходится — ее рассекает огромный хвостовой плавник.
— Папа, смотри! — Оушен соскакивает с его колен.
Сердце начинает бешено стучать. Гэвин бросается к перилам. Оба на сводят глаз с поверхности воды.
Но море уже успокоилось.
— Папа, ты это видел?! — Оушен подпрыгивает от волнения, трясет головой. — Ты видел это? Что это было?
— Хвостовой плавник, — говорит он машинально.
— Такой большой, папа!
— Да, просто невероятно!
Куда он делся? Это точно был гигантский хвостовой плавник, сомнения нет. Это ведь очень опасно, один мощный удар — и их суденышко разлетится в щепки. Гэвин вытягивает шею, с тревогой всматривается в лазурные волны.
Ничего.
Он невольно поеживается. А плавник-то был белого цвета. Он уверен в этом. Точно — белый. На глаза наворачиваются слезы.
— Папа! — Оушен дергает его за рукав. — Папа, ты же видел — это был белый хвост!
Он молча смотрит на дочь, в горле пересохло.
— Да, ду-ду. Точно, хвост был белый.
Они замолкают, пораженные. Стряхнув с себя оцепенение, Гэвин бежит в кают-компанию за биноклем. А был ли хвост на самом деле?
Но тут снова раздается всплеск — теперь по левому борту. В двадцати метрах от яхты вода
