Готфрид Келлер - Новеллы
Этот путь незамедлительно привел Виталия опять к обращенной им грешнице, которая тем временем снова вернулась к прежнему образу жизни и не впустила испуганного и огорченного Виталия до тех пор, пока он опять не похитил и не принес ей какую-то ценную вещь. Она раскаялась и пережила обращение в третий раз и таким же образом в четвертый и пятый, так как находила эти обращения гораздо более доходными, чем все остальное, а кроме того, сидевший в ней бес испытывал дьявольское наслаждение, дурача бедного монаха все новыми хитростями и выдумками.
Виталий и в самом деле был теперь настоящим мучеником, ибо чем коварнее он бывал обманут, тем меньше он был в силах отказаться от своих стараний, и ему казалось, что спасение его собственной души зависит от исправления именно этой одной женщины. Сейчас он уже был убийцей, святотатцем и вором, однако он скорее готов был бы отрубить себе руку, чем поступиться хоть малейшей долей своей репутации развратника; и если на душе его становилось все тяжелее и тяжелее, то перед людьми он все более ревностно стремился поддержать непристойными речами дурное впечатление от своего поведения. Ибо таков был избранный им вид мученичества. Однако при этом он бледнел, и худел, и бродил как тень с неизменной улыбкой на устах.
Между тем напротив дома его испытаний жил богатый греческий купец. У него была единственная дочь по имени Иола, которая могла делать все, что ей заблагорассудится, и поэтому целый день не знала толком, чем заняться. Отец ее, ушедший на покой, проводил время за изучением Платона, а когда он уставал от этого занятия, то сочинял изящные двустишия на античные камеи, которых он собрал великое множество. Иола же, напротив, когда отставляла в сторону свою арфу, не находила своим живым мыслям никакого выхода и то нетерпеливо поглядывала на небо, то смотрела вдаль, если ей было куда смотреть.
Именно так она и обнаружила посещение монахом этой улицы и узнала, что за дела были здесь у этого печально знаменитого служителя церкви. Испуганно и робко она наблюдала за ним из своего надежного тайника и не могла не пожалеть о его статной фигуре и мужественном облике. Когда же она услыхала от одной из рабынь, которая была дружна с рабыней коварной гетеры, как та обманывает Виталия и как обстоит с ним дело в действительности, она изумилась свыше всякой меры и, отнюдь не склонная восхищаться этим мученичеством, пришла в состояние необыкновенного гнева, считая такого рода святость оскорбительной для чести своего пола. Некоторое время она думала и грезила только об этом, и неудовольствие ее все росло одновременно с интересом к монаху, интересом, который как бы переплетался с ее гневом.
Внезапно она приняла решение: поскольку у девы Марии не хватило разума вернуть заблудшего на более пристойный путь, взяться за это самой и вмешаться в ее ремесло; она не подозревала даже, что сама уже тем самым является орудием божественного вмешательства. Она тотчас же пошла к своему отцу, стала горько жаловаться на неподобающее соседство гетеры и заклинала его немедленно, любой ценой, с помощью своего богатства удалить ее из этого дома.
Старик тотчас же отправился по ее указанию к этой особе и предложил ей за ее домик некоторую сумму, если она в тот же час покинет его и совсем выедет из этого квартала.
Той ничего лучшего и не надо было, и она в то же утро исчезла из этих мест, а старик засел опять за своего Платона и уже больше не интересовался этим делом.
Иола же с тем большим рвением принялась за уборку домика. Она велела вынести все, что могло напомнить о его прежней хозяйке, и когда он был чисто выметен и прибран, окурить его благовониями так, что клубы ароматического дыма заструились из всех окон.
Затем она велела принести в пустую комнату только ковер, куст роз и лампу, и когда ее отец, ложившийся с заходом солнца, заснул, она сама отправилась туда с венком из роз в волосах и уселась одна-одинешенька на разостланном ковре, в то время как двое надежных старых слуг охраняли входную дверь.
Они отгоняли прочь всякого рода ночных посетителей; напротив, едва завидев приближающегося Виталия, они скрылись, и Виталий без помехи прошел в открытую дверь. Вздыхая, он поднялся по лестнице, боясь оказаться вновь одураченным и надеясь вместе с тем, что его освободит наконец от этого бремени искреннее раскаяние создания, мешавшего ему спасти столько других душ. Но как он был изумлен, когда, войдя в комнату, обнаружил, что здесь и следа не осталось от мишурной обстановки этой дикой рыжей львицы, а вместо нее на ковре сидит грациозная и нежная фигурка, подле которой тут же на полу стоит розовый куст.
- Где та несчастная, которая жила здесь? - воскликнул он, с изумлением оглядевшись кругом и затем остановив свой взгляд на прелестном создании, которое находилось перед ним.
- Она ушла в пустыню, - ответила Иола, не подымая глаз, - там она собирается вести жизнь отшельницы и предаваться покаянию; нынче утром на нее вдруг нашло что-то такое, что сломило ее, как травинку, и совесть ее наконец пробудилась. Она звала какого-то священника Виталия, чтобы он поддержал ее. Но дух, вселившийся в нее, не позволил ждать долее: безумная собрала все свое добро, продала его и раздала деньги бедным, а затем, обрезав волосы, тотчас же отправилась в пустыню, одетая во власяницу, с посохом в руке.
- Слава тебе, боже, и твоей милосердной матери! - воскликнул Виталий, складывая руки в порыве радостного умиления. У него точно камень с души свалился, однако одновременно он внимательно посмотрел на девушку в венке из роз и сказал: - Почему ты сказала: безумная? И кто ты сама? Откуда ты, и что у тебя на уме?
Тут прелестная Иола еще ниже опустила свои темные глаза; она наклонилась вперед, и густая краска стыда залила ее лицо, так как ей самой стало совестно тех дурных вещей, о которых она собиралась говорить при мужчине.
- Я покинутая всеми сирота, у которой нет ни отца, ни матери, - сказала она. - Этот ковер, эта лампа и этот розовый куст - последние остатки моего наследства; с этим я поселилась здесь, чтобы начать жизнь, которую оставила та, что жила здесь до меня.
- О, так ты!.. - воскликнул монах, всплеснув руками. - Посмотрите, как усердствует дьявол! И это вот безобидное создание произносит такие вещи так спокойно, как если бы я не был Виталием. Итак, моя кошечка, что ты собираешься делать? Повтори-ка еще раз!
- Я хочу посвятить себя любви и служить мужчинам, пока будет жить эта роза! - сказала она, легким движением указывая на куст. Но эти слова она едва могла вымолвить и так при этом съежилась от робости, что почти приникла к полу. Эта естественная стыдливость превосходно помогла плутовке убедить монаха в том, что перед ним невинный ребенок, одержимый дьяволом и готовый очертя голову ринуться в бездну. Он погладил себе бороду от удовольствия, что подоспел так вовремя, и, чтобы продлить это удовольствие, произнес медленно и с усмешкой:
- А затем, моя голубка?
- Затем я, как всякая погибшая душа, отправлюсь в ад, к прекрасной госпоже Венере, или, быть может, если найду хорошего проповедника, пожалуй, пойду потом в монастырь каяться.
- Превосходно, час от часу не легче! - воскликнул он. - Да ведь это настоящий план военных действий, и неплохо задуманный! Что же касается проповедника, то он уже тут как тут, стоит перед тобой, мое маленькое черноглазое жаркое из адской кухни. И монастырь тебе уже стоит готовенький, как мышеловка, только туда нужно прогуляться, пока ты еще не нагрешила, понятно? Без всякого греха, если не считать одного только превосходного намерения, которое, однако, может доставить тебе восхитительный повод для раскаяния на всю жизнь и оказаться весьма полезным: потому что иначе, маленькая чертовка, ты была бы слишком забавной и непохожей на настоящую кающуюся грешницу. Ну, а теперь, - продолжал он серьезным тоном, - прежде всего - долой с головы эти розы, и затем слушай внимательно!
- Нет, - сказала Иола, немного осмелев, - сначала я послушаю, а потом посмотрю, снимать ли мне розы. Раз уж я преодолела свою женскую стыдливость, одних слов недостаточно, чтобы остановить меня, прежде чем я познаю грех, а без греха я не познаю и раскаяния. Подумай об этом, прежде чем будешь стараться. Но так или иначе, я готова выслушать себя.
Тут Виталий начал самую прекрасную проповедь, которую он когда-либо произносил. Девушка слушала его грациозно и со вниманием, и вид ее оказывал незаметно для него самого благотворное влияние на выбор его слов, так как красота и изящество предмета, который ему надлежало обратить на путь истинный, как бы сами собой усиливали его красноречие. Однако, так как она ни секунды не собиралась всерьез осуществить намерение, которое она так кощунственно высказала, речь монаха не могла особенно потрясти ее: напротив, прелестная улыбка витала на ее устах, и когда он, окончив речь, полный ожидания, отер пот со лба, Иола сказала:
