Зависть богов, или Последнее танго в Москве - Марина Евгеньевна Мареева
— Пойдем домой, Андрюша, — сказала Соня.
— Что тебя печалует? — мягко, непонимающе спросил он.
Соня поднялась с качелей, он тоже встал. К ним подбежала девочка, та самая хозяйка голубой шапки. Она держала в руках упаковку вишневого йогурта.
— Дядя, что это? Кефир? — Крышки кое-как надорваны, зубами рвали.
— Это йогурт, — вздохнул Андре, надевая на нее шапку с помпоном.
— Йодгарт? Там йод? — Девочка с брезгливой опаской обнюхала йогурты, изувеченные дворовыми варварами.
— Пей. — И Андре улыбнулся ей. — Это сладко. Это наздорово.
Девочка умчалась, расплескивая сладкое здоровое пойло.
— Не нужно было этого делать, — тихо сказала Соня. — Не нужно. Они не голодные. Мы не голодные, Андрюша. Мы не рабы. Рабы не мы.
— Я не понимаю…
Он расстроен, бедный. Он тревожно всматривается в Сонины глаза. Он не понимает. Он хотел как лучше. Чтобы было «наздорово». Он ни в чем не виноват.
— Пойдем домой! — Соня обняла его, прижалась к нему. Она соскучилась. Плевать, что все смотрят, пялятся на них из открытых окон. То-то вам теперь будет утеха, московские хуторяне, лесные люди, вам тут скучно было без нас, теперь развлечетесь.
— Кретин! — Андре ударил себя кулаком по лбу. — Я понял! Я тебя обижал. Я показывал тебе, что вы бедные. Что у вас этого нет.
— Ты ни в чем не виноват, ты хотел как лучше… Пойдем домой.
Домой! Она соскучилась. Домой! Сегодня так много боли. Измученное, растерянное лицо Фридриха, исчезнувшее за чужими спинами, за гремящей тележкой носильщика, за шумной толпой, спешащей к вагонам.
Домой! Сердце болит, сердце ноет… Домой. Есть только одно лекарство, только одна трава. Домой! У нас есть дом, мы есть друг у друга, где воск — там и пламень, где боль — там и лекарство, Андрюшенька, Андрюша, любимый мой! Домой! Домой. Домой.
Но сегодня она вернулась в свой прежний дом. В свой Луков, оставленный, преданный ею. На Сретенку. Сретенка, скоро будем прощаться.
Скоро, скоро, скоро. Сегодня — или никогда. Нельзя тянуть, нельзя разрываться на части.
Только бы Сережа был трезв! Только бы Сашка успел уснуть — половина первого ночи. Соня открыла входную дверь своим ключом. В кухне — свет, в комнатах — свет. Голос сына, голос свекрови. Вот досада. С ума они посходили, что ли? Время за полночь, а они не спят.
А ты уже не имеешь права на эту досаду. Ты уже не с ними. Ты здесь больше не хозяйка. Хотят — спят, хотят — бодрствуют.
Соня вошла на кухню.
Сережа сидел за столом, сонно листая страницы «Советской России». Он сидел, уткнувшись глазами в газету, слепо, бестолково водя вилкой по днищу сковородки, наугад нащупывая вилкой край давно остывшей яичницы. Дурацкая, всегда раздражавшая Соню привычка есть прямо со сковороды. Вечный студент. Рудименты холостяцкого, общажного быта. Когда это было! Нет, он двадцать лет кряду скребет вилкой по сковородке. Возьми тарелку, олух, вон лопаточка висит, что тебе, трудно?
Нечего раздражаться. Ты уже не имеешь права на это глухое раздражение. Сейчас сядешь напротив мужа, выложишь ему все, выдохнешь — он этой лопаточкой в тебя и запустит. Запустит, метя прямо в висок. И будет прав. И суд оправдает.
Сережа поднял на жену глаза и вздрогнул от неожиданности:
— Ты? Ты как? Ты что, позвонить от нее не могла? В полпервого ночи, одна!
Соня села за стол, крепко-накрепко сцепив руки. От кого позвонить? А, это он об Ирке! Соня ведь у Ирки ночует. Хороша конспираторша, не помнит своей же, наспех сочиненной, несколько дней назад предъявленной мужу легенды.
— Позвонила бы, что, мол, едешь. Я бы встретил. — Сережа отложил газету в сторону.
У него усталые, воспаленные глаза. Он работал. Потом сбацал себе холостяцкий ужин, толком не сумев разбить яйца, не сохранив желток в целости. Это не холостяцкий ужин. Это ужин рогоносца.
А ты пожалей, пожалей его! Ты не имеешь права на жалость. Ты ему больше не жена. Скорлупы он не смог разбить как надо. Слабый, неточный удар.
А ты сейчас ударишь — не промахнешься. У тебя рука твердая, удар точный. Броня крепка, и танки наши быстры. Бей, Соня! Стальная бронетанковая Соня, дочь своего отца.
— Что с тобой? — почти сочувственно спросил Сережа. — У тебя глаза какие-то больные. Устала? Чаю хочешь? Ужинать будешь? Что ж ты не позвонила? Ночью, одна…
— Меня Иркин новый приятель до подъезда довез. Он на машине.
Чистейшая импровизация. Но лихо, вполне достоверно. Браво! Быстро же она выучилась врать, вилять, изворачиваться! А ведь собиралась все как на духу, правду, правду, ничего, кроме правды.
— Я, Сережа, поэтому, собственно, и вернулась сегодня. Он к Ирке нагрянул как снег на голову. Этот… новый знакомый. Без звонка. Мы уже спать ложились.
Ай да Соня! Сережа верит. Сережа кивает.
— Ничего мужик-то? — спросил Сережа. — Ну дай-то бог… Это ж дважды два, Сонька, что все мигрени твоей Ирки — от бабьей неприкаянности, и только! Жалко бабу. Ты видишь — я легко тебя к ней отпустил. Я ж все понимаю.
Он все понимает. Он налил ей чаю в ее любимую чашку. Соня поднесла чашку к губам, сделала судорожный глоток, обожгла гортань, закашлялась. Сережа все понимает. Что, прикажете его бить, ударить сейчас наотмашь, его, все понимающего, ничего не понимающего? Беззащитного, безоружного, нелепого, сонно моргающего близорукими, воспаленными глазами?
— У нас мама, — пояснил он. — Мама и Сашкина Женька. Парня к школе готовят. Весь день хлопочут… Первое-то послезавтра.
Послезавтра — первое сентября. А она и забыла. Соня поставила чашку на блюдце. Если бы Сережа с укором это сказал! Мол, мама и Женька готовят парня к первому сентября, а ты, мать и жена, черт-те где болтаешься, дома не живешь, являешься в половине первого ночи без звонка, истерики и мигрени твоей разлюбезной комиссионно-уцененной подруги тебе дороже, чем сын, стоящий на пороге выпускного класса.
Если бы Сережа сказал это вслух! Тогда бы он Соне помог. Тогда бы ей легче было: слово за слово, упрек на упрек… Легче и проще было бы отодвинуть чашку в сторону, сцепить пальцы дрожащих рук и сказать: «Сережа, я ухожу».
Нет, никакого укора, никаких подозрений, ни ревнивых расспросов, ни желчного брюзжания.
Что же делать? Где взять силы для удара? Соня встала из-за стола, вышла из кухни и остановилась посреди коридора. Провела ладонью по стене. Тысячу лет собирались переклеить обои…
Но это уже не ее забота. Это не ее дом. Как смеется свекровь, там,
