Рассказ судебного следователя - Александр Андреевич Шкляревский
В зале нас встретил Кебмезах.
– Что вам, господа, угодно? – спросил он, с изумлением осматривая нас, причем глаза его преимущественно остановились на жандармском офицере.
– Вы выдали корнету Атоманиченкову поддельные акции Энско-Эмской железной дороги, – начал я.
– Напротив, я отдал ему две тысячи пятьсот рублей наличными деньгами и имею от него расписку. Он клевещет, – возразил Кебмезах.
– Но все-таки нам необходимо произвести обыск у вашего превосходительства.
– Зачем же? Я положительно против этого протестую. Одна акция могла попасться ко мне случайно. Я не фальшивый монетчик.
– Обыск это докажет лучше всяких слов.
– Хорошо, но вы ничего не найдете.
Кебмезах повел нас в свой кабинет. Начался обыск. Я приступил прежде всего к письменному столу и в первом же ящике его увидел то, что мне было более всего нужно: там лежал большого формата незапечатанный пакет, с надписью синим карандашом: «Всего пятнадцать писем».
– Прошу вас этого не трогать, – сказал Кебмезах, когда я взял пакет в руки.
– Почему же?
– Это семейные письма.
– Однако содержание их может касаться до акций Энско-Эмской железной дороги.
– Наконец, я вам говорю, что это письма от женщины. Я запрещаю вам читать их, – раздраженно вскричал Кебмезах, подступая ко мне.
– Не от Авдотьи ли Никаноровны Крюковской? – спросил я, пробежав одно письмо ужасного содержания. – Я арестую их.
Кебмезах остолбенел.
– Для чего же вам нужны ее письма?
– По другому делу…
– По какому?
– Об отравлениях, – отчетливо произнес я.
Кебмезах с яростью бросился на меня, чтобы схватить роковые письма, но был остановлен солдатами. Я попросил придержать его и принялся за осмотр окованного железом денежного сундука. Кебмезах оказался гораздо богаче, чем о нем предполагали: капитал его состоял более чем из трехсот тысяч; он заключался в пятипроцентных билетах и других денежных бумагах, но поддельных акций Энско-Эмской железной дороги между ними не было. Осматривая тщательно сундук и постукивая по нем, я удостоверился, что в одном месте сундука есть секретное отделение, и здесь-то я нашел небольшую фарфоровую баночку, с мелко истолченным порошком темно-бурого цвета, количеством до двух унций…
Окончив обыск и поручив Кебмезаха полиции, я отправился в сопровождении своих спутников в Офицерскую улицу.
8
Авдотью Никаноровну Крюковскую я застал за роялем: она играла арию из «Каменного гостя». Чтобы не испугать ее, я оставил своих спутников на некоторое время на лестнице.
– Как прикажете об вас доложить? – спросил меня человек.
– Скажите – от Аркадия Николаевича.
Я был приглашен в залу. Авдотья Никаноровна величественно вышла ко мне, слегка шурша длинным шлейфом великолепного бархатного платья, малинового цвета. Она несколько удивилась, увидя меня, и, отвечая на мой поклон, спросила:
– Мне сказали, что от господина Можаровского?
– Да, я сказал это для того, чтобы иметь удовольствие видеть вас; но я явился по должности товарища прокурора окружного суда. Мне нужно переговорить с вами…
Крюковская побледнела.
– Пойдемте в гостиную, – сказала она, – мама нет дома.
В зале послышался стук оружия: туда вошли мои спутники.
– Это что значит? – спросила Крюковская.
– Я буду иметь честь объяснить вам, – отвечал я ей с поклоном.
Авдотья Никаноровна вошла в гостиную, жестом указала мне кресло и, поместившись напротив, устремила на меня свои черные глаза.
– Что случилось? – проговорила она.
– Сейчас, – приступил я прямо к объяснению, – мною был произведен обыск в квартире действительного статского советника Кебмезаха, где, между прочим, найдены известные вам пятнадцать писем…
Крюковская вскочила и выпрямилась во весь рост. Вся красота ее исчезла. Передо мною стояла высокая худощавая женщина с желтым, злобным лицом и блуждающими глазами, олицетворенная Мегера.
– И стрельный яд также отыскан, – прибавил я тихо. Она вздрогнула и всплеснула руками.
– Вы отдадите мне эти письма? – прошипела она внезапно, наклоняя ко мне свое лицо.
– Нет, – отвечал я, невольно отшатываясь.
Крюковская постояла молча несколько секунд, тревожно и быстро посматривая то на меня, то на дверь, и вдруг, упав передо мною на колени, она схватила меня за руки и умоляющим голосом, со сдерживаемыми рыданиями, проговорила:
– Спасите меня!
Произошла тяжелая сцена… Крюковская выказала замечательную слабость, совершенно противоречащую ее железному характеру и силе воли, какую она обнаруживала при совершении своих злодейств. Как дитя, она плакала, бросалась целовать руки, просила прощения, делала странные предложения и порывалась в залу умолять жандармского офицера и полицейского чиновника скрыть ее преступление.
Я сообщил, что мне известно отравление ею Чернодубского, мужа и Зинаиды Можаровской, рассказал о встрече своей с доктором Михайловским и решительно объявил, что я не могу ничего для нее сделать, кроме совета: дать полное и правдивое показание, которое одно только и может сколько-нибудь облегчить ее участь.
– В смерти Чернодубского, – возразила Крюковская, – я почти невинна… Я отравила его, сама того не зная… Ах! Зачем я тогда не выдала Кебмезаха?! Что же касается до мужа и Зинаиды, то… но пощадите меня! Я так расстроена, не соберусь с мыслями… Сегодня я ничего не могу рассказать вам… Позвольте, я лучше напишу все… Завтра же, утром, вы получите полное мое признание…
– Следовательно, вы сознаетесь? – спросил я.
– Да, – отвечала она, и, упав на диван, Крюковская разразилась истерическими рыданиями.
В тот же вечер она была отправлена в тюремный замок. Матвеева, по возвращении своем из театра, также была арестована, как сообщница. Обыск, произведенный у них в доме, не дал ничего нового.
Отставного корнета Атоманиченкова я застал у себя в квартире уже спящим. Он очень был удивлен, когда, поутру, я рассказал ему об аресте Кебмезаха и все дело об отравлениях, которое перестало уже быть тайною. Я употребил все старания, чтобы корнет мог отправиться в Тифлис, как только ему вздумается.
9
Я получил показание Крюковской довольно рано утром, еще до возвращения Можаровского из Ораниенбаума. Оно было изложено в форме полуписьма, полурассказа.
«Не судите меня строго, – писала она, – я самая несчастнейшая женщина в мире. Мне выпал такой жребий, что я могла устроить свое счастие единственно путем преступлений. Известна ли вам моя жизнь? С девятнадцати лет я уже узнала нравственные пытки, терзания и угрызения совести. Меня выдали замуж по расчету, за человека, которого я не любила, черствого и жестокого, позволявшего себе бить и тиранить меня. Сблизиться с ним я не могла, потому что была молода, неопытна и избалована. Мать, вместо того чтобы примирить меня с мужем, своим вмешательством и советами не уступать и не покоряться мужу еще более усиливала вражду. Наконец мы расстались, и я приехала с матерью в Петербург. У меня было желание
