Виктор Гюго - Труженики моря
Эта свобода терпит только одно ограничение. О нем мы уже говорили. В Англии царит тиран. Имя ему – воскресенье. Английский народ создал поговорку: «Время – деньги». И несмотря на это, тиран-воскресенье сжимает рабочую неделю до шести дней, другими словами – отнимает у англичан седьмую часть их капитала. Всякое сопротивление бесполезно. Воскресенье царит над нравами, оно деспотичнее всех законов. Воскресенье – английский король, а роль принца Уэльского играет при нем сплин. Скука имеет свои права, она в этот день закрывает двери мастерских, лабораторий, библиотек, музеев, театров, чуть ли не садов и парков. Нужно, однако, оговориться: Гернзей больше находится во власти английского воскресенья, чем Джерсей. Если в Гернзее бедная трактирщица нальет в воскресный день прохожему кружку пива, она подвергается за это пятнадцати суткам тюремного заключения. Один сапожник, недавно приехавший на остров, хотел потрудиться в воскресенье с целью заработать несколько лишних грошей для жены и детей. Он вынужден был закрыть ставни, чтобы, заглушив стук молотка, избежать штрафа. Художник, только что приехавший из Парижа, остановился, желая изобразить дерево. Полисмен немедленно подошел к нему, предложил прекратить «это безобразие» и согласился отпустить его только из милости. Парикмахер, побривший в воскресенье прохожего, заплатил три фунта стерлингов штрафа. А как же иначе, ведь Бог-то в этот день отдыхал!
Но все же это счастливый народ: он свободен шесть дней в неделю. Если здесь воскресенье является синонимом рабства, то мы знаем народы, у которых неделя состоит из семи воскресных дней.
Рано или поздно и это последнее ограничение исчезнет. Наступает закат предрассудков так же, как и монархии. Такой час близится.
Цивилизация на Нормандском архипелаге вступила в свои права и теперь уже не остановится. Население сохранило первобытные черты, но это не мешает ему воспринимать новые веяния. В XVII веке до него донеслось эхо английской революции, в XIX – отголосок революции французской. Два раза над островами пронеслось дыхание независимости.
А впрочем, всякие острова проникнуты духом свободы. Близость моря и ветра делают свое дело.
Пристанище
Эти острова, когда-то столь суровые, теперь укротили свой нрав. Прежде они были неприступны, ныне служат убежищем. Места гибели превратились в места спасения. Сюда стремятся те, кому удается спастись от бури. Сюда приходят все, перенесшие шквал: морской ураган или ураган революции. Моряк и изгнанник, побывавшие в пучине, отогреваются рядом под лучами гостеприимного солнца. Когда-то на каменистом берегу Гернзея сидел молодой Шатобриан, нищий, одинокий, лишенный родины. Какая-то добрая женщина обратилась к нему: «Не нужно ли вам чего-нибудь, мой друг?» Какое счастье для француза, изгнанного из Франции, услышать здесь родной язык, провинциальное произношение, возгласы наших портов, припевы наших улиц и полей!
Для человека, только что потерпевшего кораблекрушение и впервые бродящего по этим неизвестным местам, одиночество порой бывает невыносимым. Кажется, весь воздух наполнен отчаянием. Но внезапно он чувствует какую-то ласку, чье-то нежное прикосновение. Что это такое? Звук, слово, вздох? Нет. Однако этого достаточно.
Лет десять-двенадцать назад один француз, незадолго до того попавший на Гернзей, бродил по скалам западного берега, одинокий, печальный, скорбно вспоминая покинутую родину. В Париже прогуливаются безо всякой цели, на Гернзее бродят. Остров показался ему неприветливым. Кругом все утопало в тумане, волны ударялись о берег, море обрушивало на прибрежные утесы пенистые валы, небо было черным и мрачным. Это случилось весной; но весна на море чаще приносит ураганы, чем нежный ветерок. Бывает, в майские дни злые порывы ветра доносят клочки морской пены до верхушки сигнальной мачты на крыше замка Корнэ. Французу чудилось, что он попал в Англию; он не знал ни слова по-английски; изорванный ветром британский флаг развевался на куполе полуразрушенной башни, стоявшей на краю пустынного мыса; вдали виднелись две-три хижины; кругом был один лишь песок да колючий терновник; на берегу торчали старые батареи с широкими амбразурами. Камни, обтесанные человеческой рукой, казались такими же мрачными, как утесы, отшлифованные морем. Француз чувствовал, что в душе его растет печаль, тоска по родине. Он осмотрелся, начал прислушиваться: нигде ни одного светлого проблеска; в небе – тяжелые тучи, над морем – хищные птицы; весь горизонт точно затянут свинцом; сверху словно спускается непроницаемая завеса: призрак сплина в саване бурь; ничто не сулит надежды, ничто не напоминает о родине. Думы изгнанника становились все более мрачными.
Внезапно он поднял голову. Из приоткрытой двери ближайшей хижины доносился звонкий, свежий, нежный детский голосок, распевавший:
Зной полей, зной лесов,Зной любовных утех!
Фанатизм
Однако не все, что занесено на острова из Франции, хорошо. Однажды в воскресенье прохожий подслушал на острове Серке куплет старой гугенотской песенки, которую фанатично распевал во дворе фермы хор:
Все смердят как падаль,Только сладчайший Иисус благоухает.
Грустно, тяжело подумать о том, что под эту песенку люди умирали. Этот куплет, вызывающий невольную улыбку, трагичен по существу. Над ним смеются, а следовало бы плакать. Под эти слова Боссюет, один из сорока бессмертных членов Французской академии, кричал: «Бей их!»
Но, в конце концов, форма песни не играет роли. Фанатизм ужасен, когда он преследует кого-нибудь. Когда же сам он подвергается преследованию, то становится величественным и трогательным. В душе каждого фанатика раздается великий мрачный гимн без слов. В этом гимне все смешное превращается в значительное.
Человек-разрушитель
Со временем очертания островов изменяются. Остров – это постройка океана. Материя вечна, но не ее внешняя форма. Все на земле подвержено разрушению, даже гранит, даже сверхчеловеческие гиганты. Все меняет свой образ, и безобразное тоже. Сооружения моря разрушаются так же, как и всякие иные.
Море воздвигает их и само же ниспровергает.
Человек помогает морю не в созидании, а в разрушении.
Из всех зубцов колеса времени самый разрушительный – кирка человека. Человек – грызун. Он должен изменять все, что его окружает, к лучшему или к худшему, но изменять. Его ничто не остановит. Сперва он застывает перед преградой, а потом преодолевает ее. Нельзя установить, где находится грань невозможного.
Геологическое строение природы, в основе которого лежит ил великого потопа, а на вершине – вечные снега, является для человека такой же стеной, как всякая другая; он рассекает ее и шествует дальше. Он роет каналы на перешейках, проводит туннели через горные массивы, врезается в недра земли, срезает вершины и раздробляет мысы. Прежде он трудился во имя богов. Теперь – для себя самого. Он поумнел, и это называется прогрессом. Человек работает над усовершенствованием своего дома, и этот дом – земной шар.
Быть может, настанет день, когда человеку захочется сравнять Альпы с лицом земли. Земля же позволяет муравью копошиться.
Ребенок, ломая игрушку, надеется увидеть внутри нее душу. Кажется, что и человек ищет душу земного шара.
Доброта островитян
Тот, кто видел Нормандский архипелаг, любит его; тот, кто жил там, уважает его население.
Местные жители островов благородны и великодушны. Это истые моряки. Люди с Ламаншских островов – совершенно особенные. Признавая в настоящее время первенство за «большой землей», они, однако, относятся свысока к англичанам. Те в свою очередь презирают эти «три-четыре цветочных горшка, погруженные в воду», как они называют архипелаг. Джерсей и Гернзей отвечают: «Мы – нормандцы, и мы в свое время победили Англию». Услышав эти слова, можно улыбнуться, но, право слово, можно искренно ими восхищаться.
Придет время, и Париж введет эти острова в моду, они расцветут; они этого заслуживают. Когда острова прославятся, их ожидает быстрый прогресс. Они обладают редким сочетанием: их климат располагает к лени, а население отличается исключительным трудолюбием.
От своих предков-контрабандистов островитяне сохранили любовь к риску и опасностям. Нет такого места, куда они не решились бы отправиться. В настоящее время Нормандский архипелаг приобретает колонии, как некогда Греческий. В этом залог его будущей славы. Есть уже джерсейцы и гернзейцы, переселившиеся в Австралию, в Калифорнию, на Цейлон. В Северной Америке уже появились Нью-Джерсей и Нью-Гернзей. Эти англо-норманны, застывшие в своем сектантстве, все же весьма восприимчивы к прогрессу. Они суеверны, но рассудительны. Однако разве Франция не занималась разбоем? Разве Англия не была когда-то страной людоедов? Будем скромны; вспомним о наших татуированных предках.
