Авраам Иехошуа - Нескончаемое безмолвие поэта
Торжество кончилось, я ушел. Вернее сказать, сбежал. Он вернулся вечером помогал расставлять стулья в зале.
Настало время решать, что ему делать в жизни. Я уж не раз повторял: он балансирует на краю. Он - пограничный случай. Не опоздал ли я? Имею ли я еще власть над ним? Пока он остался дома, ухаживал за мной и начал пописывать стихи. Да, он проявил склонность к стихотворчеству. Оказалось, что обрывки моих стихов, те самые блокнотики и клочки бумаги, все еще у него. Они не были проданы старьевщикам и не были выброшены в мусор. Тогда, под деревом, он солгал мне.
Я не сразу узнал об этом. Сначала он тщательно скрывал это от меня. Но я все же начал что-то подозревать. Потом появились и вещественные доказательства - мои старые бумаги, они торчали из карманов его брюк, валялись среди постельного белья. У него появилась новая привычка. Всякий раз, когда я давал ему какое-нибудь поручение, он брал клочок бумаги и записывал ручкой своим детским почерком, с орфографическими ошибками то, что я велел.
"Безмолвие меня объяло" - с этими словами он предстал передо мной однажды; это был не его язык.
Я хотел отдать в починку свою треснувшую трость. Он немедленно извлек маленький блокнотик, один из самых любимых мною старых блокнотиков, из тех, что я прятал в карманах, дабы записывать в них пришедшие в голову строчки стихов, обрывки разных идей.
У меня перехватило дыхание. Меня бросило в жар. Моя рука инстинктивно потянулась к блокнотику. Он отдал мне его тут же. Дрожащей рукой я перелистывал блокнотик. Белые странички, следы множества вырванных страниц. И вдруг одинокая строчка, написанная моим беглым почерком: "Безмолвие меня объяло". И снова пустые страницы, измятые по краям.
Я успокоился. Он хотел оставить мне блокнотик. Но я вернул ему.
Он ушел.
Я отправился в его комнату, порылся в ящиках письменного стола, но ничего не нашел. Потом бросил эту затею. Но вечером передо мной была положена пожелтевшая бумажка, на ней моим неразборчивым почерком было начертано: "Равновелика человеку сия голубизна". Слово "голубизна" было перечеркнуто тонкой чертой.
Я бросился в его комнату: он сидит съежившись в углу и, очевидно, ждет меня. Я складываю бумажку, бросаю ему под ноги и выхожу из комнаты. Назавтра под вечер, после ужина, я снова обнаруживаю на своем столе две свои позабытые строчки:
"Вновь тщетно стою пред тобою
Этой долгой зимой".
Этот листок я изорвал в клочья.
И назавтра - косая строчка, написанная неряшливым почерком: "Безумье мое в моем семени бледном". И следы многих, многих зачеркиваний вокруг этих слов. Рядом со страничкой маленькая вазочка, в ней красная гвоздика, сорванная с клумбы в саду. Ну вот, теперь мне еще придется и о цветах думать.
Дом стал наполняться цветами. Старые, забытые вазы были извлечены из шкафов, вытащены из кладовки и заполнены цветами. Он рвал ромашки, выпалывал маки, росшие между домов. Он забирался на клумбы в парках и таскал оттуда гвоздики, воровал розы из чужих садов. Дом дышал тяжелым, страстным воздухом цветения. Желтой пыльцой были усеяны столы, усыпаны ковры.
На моем столе теперь постоянно лежали листы бумаги и отточенные карандаши. Так, со всем упорством своего слабого ума он пытался возвратить меня к писанию стихов.
Поначалу меня это страшно развлекало. Старые бумаги я прочитывал и рвал. Цветы нюхал. Отточенными карандашами я наносил на листы множество прямых линий и тысячекратно расписывался на страничках маленьких блокнотиков.
Вскоре везде царило его безумие.
Вырванные странички преследовали мен теперь повсюду. Мне и в голову не приходило, что когда-то я намеревался написать столько стихов. Он закладывал это, словно динамит, подо все и во все: между страниц читаемых мною книг, в мою папку, под настольные лампы, рядом с утренней газетой, между чашкой кофе и блюдцем, рядом с тюбиком зубной пасты. Я достаю из кармана бумажник, и между банкнотами белеет листочек. Я читаю и рву. Выбрасываю в помойку. Я все еще терплю и не высказываю никаких претензий, все еще владею собой. Мне все еще любопытно узнать, что творилось в моем воспаленном мозгу в те далекие годы. Должен же быть конец этим листочкам. В этом я уверен. Ведь я-то знаю: был им конец.
Поздней ночью (я уже давно в постели) слышно шлепанье его босых ног по полу. Он бродит и раскидывает листочки, исписанные беглым, неразборчивым почерком. Буквы налезают одна на другую, разбросанные в беспорядке слова подчеркнуты жирными линиями. Мы молчим, как заведено у нас. Он ежедневно выгребает листочки из пепельниц и из корзины для бумаг.
Но вот листочков становится все меньше и меньше. Однажды утром я обнаружил на своем столе лист бумаги с одной-единственной строкой, он явно пытался подделать мой почерк. На следующий день - новая подделка, более аккуратная, и тоже на отдельном листе:
"А цветы заполняют все комнаты...
А небеса начинают хмуриться..."
Мое терпение лопнуло. Я взбунтовался. Я ворвался в его комнату. Он сидел и старательно переписывал одну и ту же строчку. Я собрал все маленькие блокнотики и изорвал их у него на глазах. Я вытащил цветы из всех ваз, свалил их в кучу на коврике перед входной дверью и велел ему убрать все это.
Я сказал ему: "Эти игры кончились".
Он забрал цветы, чтоб схоронить их на соседнем поле. Он ушел и не вернулся. Исчез на три дня. На второй день я начал негласные розыски по всему городу. (В доме за это время все успело покрыться пылью. Грязной посудой была завалена вс раковина.)
Через три дня под вечер он явился, загорелый, его одежда пахла полем. Я не выказал гнева. Усадил его перед собой. Где он был? Что делал? Почему сбежал? Ночевал в поле, неподалеку от дома. Когда я уходил, он пробирался в дом и прятался в своей комнате. Однажды я чуть было не застукал его. Почему он сбежал? Он не мог объяснить. Ему казалось, будто я хотел, чтобы он исчез. Что я хочу писать стихи в одиночестве. Ведь так рассказывали в школе о поэтах, об их одиночестве...
Проклятые учителишки.
А не новая ли это хитрость?
Мне надо решать его судьбу. Ведь он балансирует на краю.
Я терпеливо и долго беседовал с ним. Сказал ему: чего ты добиваешься? Да, я бросил писать. Да, хватит с меня сочинительства. Чего ты добиваешься?
Он закрыл глаза ладонями. Что-то пробормотал. Трудно было следить за его речью. Но, сведя воедино бессвязные отрывки, я понял, о чем это все. Он считал меня несчастным.
Видели бы вы его.
Этого парня, слабоумного, в пограничном состоянии, с очками, съехавшими на нос. Здоровый битюг. Ему почти восемнадцать.
Под вечер осеннее солнце блуждает по комнатам. Из соседнего дома доносится мелодия. Кто-то разучивает гаммы на скрипке. Одно и то же упражнение, одни и те же ошибки. В какое-то мгновение фальшивые звуки сходятся вместе и рождают дикую какофонию.
Вдруг я сознаю, что непременно умру. Теперь я могу понять, как трава будет продолжать спокойно расти в моем саду. Я посмотрел на него и увидел его таким, как он есть. Незавершенная статуя.
Я с ухмылкой прошептал ему:
- Видишь ли, я устал. Попробуй теперь ты писать вместо меня.
Он был потрясен. Он снял очки, вытер их о рубашку и снова водрузил на нос.
- Я не могу, - прошептал он в ответ.
Экая безнадежность. Разумеется, он не может. Надо отключаться. Рвать все связи. Долгие годы дискомфорта. Хоть плачь. Меня бросили и оставили с ним наедине. И снова эта фальшивая мелодия.
- Ты мне поможешь, - продолжает шептать он, словно мы друзья-приятели.
- Я не буду помогать тебе.
Я ощутил страшную пустоту. Встал, надел шляпу и вышел на улицу. Дважды обошел вокруг дома, где фальшиво играли гаммы, и отправился в город.
Вернувшись вечером, я не нашел его. Снова мне пришлось готовить самому ужин. Когда я резал хлеб, нож соскользнул, и я порезал палец. Давно я не проливал столько крови.
Я думал, что он опять сбежал из дому. Он объявился поздней ночью, когда в моей комнате уже было темно. Он принялся слоняться по комнатам, мерить их шагами, точно как я прежде, в те дни, когда слова начинали бурлить во мне. Я уснул под звук его шагов.
На следующее утро его комната была пуста. Все учебники, все подаренные ему когда-то энциклопедии - все исчезло. Листы бумаги и отточенные карандаши он перенес на свой стол.
С наступлением осени небо потускнело. Временами мне приходили в голову мысли о расставании. Романтические бредни заполонили душу. Бросить работу, продать дом, собрать деньги и бежать куда подальше. Осесть в забытом, вонючем порту. Или где-то в мансарде в большом городе. Короче - планы, безумства. Я отправился по туристическим агентствам, там меня нагрузили цветными рекламными проспектами.
Над воротами дома я повесил табличку "Продается".
Моросил мелкий дождик.
Как-то я поехал в Иерусалим, чтобы провести с дочерями Субботу.
Мен встретили почтительно. Даже свечи зажгли в мою честь. Украсили комнаты цветами. Внуки играли моей тростью. Да, верно, я их совсем забросил. За ужином меня усадили во главе стола.
