Бенито Вогацкий - Дуэт с Амелией
- Этого мало. Мне надо надолго.
- Надолго?
Куда же ее спрятать надолго?
- У вас ведь есть землянка - там, на опушке лиственничной рощи.
Верно, землянка у нас была. И она об этом знала. Каково! Чтобы было где укрыться от холода и непогоды, мы два года назад вырыли себе землянку и покрыли ее дерном. Дернину эту срезали присланные из имения работники, перед тем как распахать кормовое поле для дичи. Но вот о чем она наверняка не знала в землянке хранились наши "сокровища". Я имею в виду черепки.
которые мы нашли на поле и которые нам вообще-то полагалось бы сдать куда следует. О них она, конечно, ничего не знала.
Мы сложили черепки в пустую банку из-под консервов и закопали в землянке. Об этом она уж никак не могла знать.
- Тогда ты, наверно, знаешь и про черепки? - спросил я.
- Какие черепки? - Она глядела на меня в полном недоумении. Нет, она и вправду ничего не знала.
Именно на том самом месте мы и нашли черепки: осколки горшков и ваз, а может.
и кувшинов, точно уже ничего нельзя было понять. В общем, посуда из обожженной глины, от которой остались одни черепки...
Когда я в первый раз их увидел, мне сразу вспомнилась сказка о переборчивой королевне, которой потом пришлось взять в мужья нищего, просившего подаяние под окнами ее дворца. Нищий заставил ее делать из глины горшки и продавать их на рынке.
Но вскоре откуда ни возьмись появился пьяный гусар на коне, перевернул прилавок и все переколотил-вею "глиняную посуду", как говорилось в сказке. Может, вес это произошло именно тут!
Я сказал тогда Швофке:
- Слушай, здесь когда-то был рынок.
а вон оттуда выскочил всадник на белом коне...
- Да нет, - ответил тот, - здесь было поселение древних людей. Приезжали из музея и все точно определили, где и что.
Оказалось, поселение бронзового века.
Это примерно за 2000 лет до рождества Христова. Поселение, видимо, разрушили.
и земля втянула его в себя. оно уходило все глубже и глубже, пока совсем не исчезло.
Когда шесть лет назад начали вырубать и корчевать тракторами рощу, землю изпод корней выперло, и при вспашке глиняные черепки вывернулись на поверхность.
Один из рабочих обнаружил этот "старый хлам". Тогда понаехали специалисты из музея и огородили весь участок: лишь спустя полгода ограждение сняли.
И все же Швофке, проходя по этому месту, каждый раз что-нибудь да находил.
- Вот. погляди-ка, это от горшка для жира, говорил он. - Край донышка.
Край был четко виден. Он выгибался правильной дугой видимо, черепок был частью круга, частью круглого донышка.
В нем растапливали жир, - утверждал Швофке.
Снаружи донышко, во всяком случае на том кусочке, который мы нашли, было черным-от огня. Внутри же оно было темно-коричневое-от жира.
Сосуд тех времен. Сделанный руками человека просто так, без гончарного круга; сперва глина скатывалась в колбаски, потом колбаски сгибались и накладывались друг на друга. Мы нашли еще треугольный черепок - очевидно, от верхнего края вазы; снаружи по нему тянулись две едва заметные продольные канавки-не очень ровные, правда, да и с чего бы.
- В этих канавках никакой нужды не было, - заметил Швофке. - Но, закончив работу, он окунул мизинец в воду и дважды провел им по свежей глине.
- Кто "он"?
- Ну он. - Швофке показал большим пальцем куда-то себе за спину, в те далекие времена. Как будто там все еще стоял этот "он" и радовался. У него была борода, и глаза его глубоко сидели в глазницах.
Швофке положил изогнутый вещий обломок на ладонь, и черепок точно вписался в нее, словно и его рука тоже относилась к тем временам, словно один человек вложил его в руку другому: "На вот, возьми!"
- Да - вздохнул он. - Каких же усилий им это стоило...
- Кому "им"?
- Кому-кому!
- Ну да, верно! - поддакнул я, хотя ровно ничего не понял: никак не мог сообразить, что он этим хотел сказать.
Ну ладно. А теперь, значит, прибежала Амелия и просит убежища. Никогда бы мне такое даже во сне не приснилось.
- Если тебя ищут, - сказал я, - то сейчас в землянку нельзя. - Я объяснил ей, что придется подождать до наступления темноты.
- А кто сказал, что меня ищут?
Я засмеялся.
4
Если смотреть на деревню Хоенгёрзе с холма Петерсберг, то она кажется просто рощицей. Домов совсем не видно; лишь труба винокурни пальцем торчит в небо, извещая: здесь живут люди!
Амелия сидит, подтянув колени к подбородку. - еще ребенок, но уже взрослая девушка-и задает мне вопросы, а я отвечаю на них; в такую игру я еще не играл.
- Где же Хоенгёрзе? - спрашивает она.
- Понятия не имею. - И я оглядываюсь вокруг, но ничего не вижу.
- А как ты сюда попал?
Сообразив, что ей это будет интересно, я отвечаю:
- Из Берлина приехал.
- Ах да... - Она вспомнила. - А почему там не остался?
- Обстановка там чересчур нервная.
Ответ ей нравится. Она откидывается на спину и давится от смеха.
Значит, тоже помнит.
Потом она переворачивается на бок и смотрит на меня как бы другими глазами.
Очевидно, она жила ожиданием, что явится некто и скажет ей какие-то главные в жизни слова. И вот он явился!
- Да, - отвечаю я на ее взгляд. - И вот я тут.
Не такой я человек, чтобы долго сдерживаться. И я уже улыбаюсь, и меня уже подмывает рассказать ей что-нибудь интересное о веселой жизни в Берлине, к которой она так стремится.
- Ты когда-нибудь собирала осколки от снарядов?
Ага, вот я ее и огорошил, не знает, с чем это едят, не имеет ни малейшего понятия о тамошней жизни. После ночных налетов, если выйти с утра пораньше, так в половине шестого, можно найти эти осколки либо в сточной канаве, куда они попали, просвистев по улице, либо во дворе -там они обычно в песке застревают.
- А некоторые находишь прямо у своих дверей!
- Да, Берлин...
Мы буквально охотились за ними. Самыми пенными считались у нас свежие осколки: черные ог пороха, с рваными краями, а если повезет, еще и с кусочком медного ободка, то есть черные с красным; изредка попадались даже с серебром-от взрывателя.
- Один раз дворник подарил мне такой осколок!
Он был большой-не меньше ладони в длину. - я края у нею были зазубренные и острые как нож. Здорово быть дворником.
Чего они только не находят! Трубочистам тоже позавидуешь: на крышах настоящие сокровища валяются.
- Как-то раз к нам заявился Тобиас Фромм из дома напротив.
Пришел, чтобы нажаловаться на меня матери-дескать, он первый увидел осколок от бомбы, попавшей в соседний дом, а я поймал его взгляд и подло выхватил осколок у него из-под носа: как ему теперь жить - без осколка-то?
Вот она какая, берлинская жизнь.
Но Амелия лишь поглаживала свой сапог и даже ни разу не взглянула на меня. Видать, была далека от всего этого.
А ведь тому. кто сдал пять килограммов осколков, в ратуше выдавали стальной шлем, и при воздушной тревоге ему можно было оставаться на улице, не надо было спускаться в убежище, он был неуязвим.
Не жизнь, а мечта!
- Ну ладно, хватит, - вздохнула она.
Ее верхняя губа была слегка вздернутавидимо, осталось от соски со слишком узким отверстием, через которую ее в детстве поили молоком, мучили бедного ребенка.
Поэтому рот ее принял форму этакого задорного треугольника. Правда, сейчас он немного скривился. Наверное, она изо всех сил старалась казаться спокойной. И чтобы Амелия не сбежала, я срочно переменил тему.
Ну вот. - про должал я развязно. - а здесь... И обвел рукой вокруг. - А здесь...
Только бы не молчать!
- Здесь, - вовремя сообразил я, - бежит по лугу девочка-и это уже целое событие...
Правда, ее отец говорил о колоколе, но она вновь заулыбалась. Теперь она убедилась, какой я веселый и компанейский парень. Я быстренько подсел к ней и взял ее руку в свою, мне почему-то стало ее очень жалко. Просто чтобы сделать ей приятное.
Но она так сильно сжала мою руку-так сильно, что пальцы побелели, и мне самому стало приятно.
Она молча посмотрела мне в глаза, а я подумал: крепкая деваха наше Солнышко, и отнюдь не робкого десятка.
Лишь много времени спустя я понял, что мягкие сердца-самые страстные, уж поверьте мне, друзья. Но в тот день, сидя вот так подле нее и рукой ощущая тепло ее тела, я подумал, что ею движет только страх.
Это со страху она ко мне льнет, подумал я.
И сам так перепугался, что чуть было не попытался ее обнять-только чтобы как-то ее защитить. Может, дошел бы даже до того, что свободной рукой сжал бы ее беззащитную грудь, чего только не делают люди, попав в беду и стараясь помочь друг другу! Мне всегда было свойственно преувеличивать грозящую кому-либо опасность.
Амелия же вполне владела собой. Она спокойно положила мою руку, все еще сжимавшую ее ладонь, рядом с собой на траву.
По ее виду нельзя было понять, что же случилось.
Михельман, мой бывший учитель, умевший объяснять действие разрывных пуль "дум-дум" так же доходчиво, как и устройство голосеменных, как раз в это время распустил учеников и заторопился к деревенскому пруду. Мать рассказала мне потом, что происходило в Хоешёрзе, пока Амелия отсиживалась у меня на пастбище, так и не проронив ни словечка о причинах своего бегства.
