Бранислав Нушич - Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)
Седьмая любовь была очень серьезной и протекала как всякая серьезная любовь, то есть она крепко любила меня, а замуж вышла за другого, потому что другой оказался более выгодной партией.
Восьмая, девятая и десятая любви во всем были похожи. Восьмой изменил я, девятая изменила мне, а десятой опять изменил я.
Моей одиннадцатой любовью была замужняя женщина. Наша любовь могла бы продолжаться очень долго, но ее муж на этот счет был иного мнения.
Моя двенадцатая любовь была очень забавна. Эта любовь стоила мне большого количества чернил и слез. Мы постоянно писали друг другу, писали и вздыхали. У меня дома получился настоящий маленький музей, в котором запечатлена моя двенадцатая любовь. В музее семьдесят шесть ее писем, четырнадцать засушенных в книге цветов, четыре фотографии, один локон, один шнурок от ее ботинка, одна пуговица от ее голубой кофты, пальчик ее белой перчатки, носовой платок, три шпильки, одна булавка и т. д. Старательно и любовно устраивал я этот музей, нумеровал и регистрировал каждую вещицу, и, пока делал все это, она благополучно обвенчалась с другим. Не успел я в моем регистре дойти до пятого номера, а она уже благополучно родила пятерых детей. Как видите, ее регистр был более удачным.
Моя тринадцатая любовь - моя жена. Мне было известно, что число тринадцать несчастливое, но я не знал, что в любовных делах оно неизбежно приводит к браку. Если бы знать заранее, я пропустил бы тринадцатую любовь и сразу же влюбился в четырнадцатый раз. Но ничего не поделаешь. Вам, конечно, известно, что приносит с собой тринадцатая любовь: малые доходы - большие расходы; маленькую жену - крупных детей и так далее и так далее.
Старая истина - женатый человек представляет из себя только половину. А какая же биография у половины! Женившись, я перестал интересоваться собой, и вас своей персоной занимать больше не стану.
ОСЛИНАЯ СКАМЬЯ
Помните ослиную скамью? Это самая последняя скамья в каждом классе начальной школы. На ней обыкновенно сидят горемыки, на которых срывает свою злость учитель, получивший в тот день неприятное распоряжение из министерства или поссорившийся с женой. На эту скамью сажают плохих учеников, а в каждом классе уже заранее известно, кто будет плохим учеником. Им обязательно окажется сын мусорщика, сын фонарщика или рыбака Проки, сын рассыльного Миты или Симы-жестянщика, или сын ночного сторожа Йоцы. Ну и довольно, потому что на одной скамье больше и не поместится.
На первой и второй скамьях сидят лучшие ученики, на третьей и четвертой - хорошие, на пятой и шестой - средние, ну, а на последней, ослиной, - плохие.
Зайдите в любую школу, подойдите к первому попавшемуся на глаза ребенку, положите ему на головку руку и спросите:
- Ты, малыш, чей?
Ребенок ответит, и вы сразу же поймете, почему он сидит именно на этой, а не на другой скамье. На первой сидит, конечно, сын господина министра, а рядом с ним сын подполковника Джокича. Затем идет сын господина Перы, торговца с главного базара, далее сын господина Томы, учителя, которого министр частенько назначает ревизором, рядом сын господина окружного кассира и тут же, в виде исключения, на первую скамью забрался какой-то оборвыш, но он сын журналиста. У его отца очень острое перо, и он иногда пописывает о школьных делах.
Известно, кто сидит и на второй, и на третьей скамье: это сын господина протоиерея, сын начальника податного управления, сын Миты-трактирщика, сын коллеги учителя, сын господина Розенфельда, агента страхового общества. Этот мальчик учится довольно плохо, но из уважения к отцу-иностранцу посажен на хорошую скамью, чтобы не подумали, будто "мы, сербы, невоспитанны и грубы".
Все сословия распределены по скамьям в строгом порядке: сын хозяина бакалейной лавки, сын мясника, сын члена управления общины, сын одной вдовы, сын другой вдовы и так - до ослиной скамьи.
Стоит только войти в школу и положить руку на головку первому попавшемуся ребенку и спросить его: "Ты, малыш, чей?" - и по его ответу тут же можно определить, на какой скамье он сидит.
А в жизни разве не так? Вникните в нашу жизнь, положите руку кому-нибудь на голову и спросите его:
- Ты чей?
И, выслушав ответ, вы будете точно знать, на какой скамье он сидит. Этому нас с детства научили в школе, с этой привычкой мы входим в жизнь. В жизни тоже есть первая, вторая, третья и четвертая скамьи. Есть, конечно, и скамья ослиная.
Не надо спрашивать, кто сидит на ослиной скамье. Сидят именно те, на которых срывает свою злость учитель. Истощился, скажем, бюджет, израсходованы деньги на разные приемы и угощения, на всякие интриги и их распутывание. Как же поступает учитель? Он ударит по тем, которые сидят на ослиной скамье:
- Снизить им жалование на сорок пять процентов!
А сидящим на первой и второй скамьях? Э, это хорошие ученики, их надо наградить.
- Пиши указ - повысить их по службе на два чина.
Вникните, только вникните в жизнь, положите руку на голову какого-нибудь мальчугана, который сидит на первой скамье, и спросите его:
- Чей ты, малыш?
- Я сын Симы Янковича, народного депутата, - и мальчик поцелует вашу руку.
- А ты, малыш, чей?
- Я сын Томы Петровича, судьи, а мой дядя - господин министр.
- A ты, малыш?
- Моя мать вдова, но я зять господина министра.
Пройдите дальше, пройдите, не поленитесь выслушать ответы. Подойдите и к ослиной скамье, спросите первого с краю, и он вам ответит:
- У меня нет отца, он погиб на войне.
Подойдите к другому, спросите его. Он скажет вам:
- Мой отец умер. Бедняга долго сидел в тюрьме за свободу своей страны. Его били, пытали и в конце концов сломили. Он умер, а я остался.
Спросите третьего, вон того на ослиной скамье, он ответит вам:
- Я плохой ученик, вот меня и посадили на ослиную скамью. Все говорят, что в этой стране нет для меня места.
- Почему ты плохой ученик, почему плохо учишься? Чем у тебя голова забита? Чем же ты занят, раз не думаешь о школе?
- Я пишу стихи! - ответит вам третий и тяжело вздохнет.
Ах, эти горемыки с ослиной скамьи, я жалел их в школе, Мне жаль их и в жизни!
В КАЛЕМЕГДАНЕ
Глубокая ночь. Сторож уже прогнал из парка последние парочки влюбленных, и только цикады в бесконечных песнях объясняются друг другу в любви. В парке дремлет памятник на своем постаменте, к которому прислонен какой-то высохший с выцветшими и обтрепанными лентами венок. Вдруг памятник очнулся от дремоты и, заслышав чьи-то шаги, посмотрел на дорогу. Он прислушался, протер глаза и стал внимательно всматриваться в темноту.
Памятник. Кто там?
Поэт (он каким-то образом встал из могилы, пришел в Калемегдан и бродит по дорожкам). Я!
Памятник. Мне кажется, мы похожи друг на друга.
Поэт. Верно, верно! А с кем имею честь?
Памятник. Я памятник поэту X.
Поэт. Вот как! Ну а я, выходит, ваш оригинал, потому что я и есть поэт X.
Памятник. Да разве вы живы?
Поэт. Я? Боже упаси! Кто же в Сербии ставит памятники живым поэтам? Нет, я умер, но сегодня вечером вышел из могилы немного прогуляться. Мне ужасно скучно в могиле. Тесная заплесневелая яма - вам известно, какой бывает могила, которую дарит поэту признательная община.
Памятник. Могу себе представить!
Поэт. Позвольте мне задать вам один вопрос?
Памятник. Пожалуйста.
Поэт. Когда вас открыли?
Памятник. То есть... ах, да, понимаю. Торжество открытия памятника, речи, стихи, венки. Это произошло две недели тому назад, а до этого я целый год был закрыт каким-то полотном. Несколько раз назначалась церемония открытия, но откладывалась; несколько раз в честь открытия устраивались концерты, и все это время я стоял завернутый в полотно. Дети, игравшие в парке, стали меня бояться, особенно вечером, а в газетах меня называли "человеком в мешке". С грехом пополам сняли с меня покрывало, но, по-моему, и надевать его не следовало, потому что я, как видите, стою не в позе античного героя, а напротив, вполне пристойно одет. Посмотрите - на мне даже пальто.
Поэт. То самое пальто, в котором меня похоронили.
Памятник. Вот как? Теперь мне понятно, что произошло два дня тому назад.
Поэт. Любопытно узнать.
Памятник. Позавчера рано утром пришел сюда какой-то чахоточный портной с бутылкой сельтерской воды. Он встал передо мной, посмотрел на меня, и на губах у него появилась гадкая улыбка. Это показалось мне странным; и вдруг я заметил, что он смотрит на меня без капли уважения, с каким следовало бы смотреть на поэта, которого я представляю. Потом он стал хихикать, что-то пробормотал и принялся ругать меня, имея в виду, конечно, вас. И мне бросилось в глаза, что он, в сущности, смотрел не столько на ваше лицо, сколько на пальто, в которое я одет.
Поэт. Это пальто я шил у него.
Памятник. И, конечно, не заплатили?
Поэт. Разумеется.
Памятник. Я сразу же догадался об этом, когда портной, уходя, бросил злой взгляд на пальто и что-то пробормотал сквозь зубы, что никак нельзя было истолковать как "вечная ему память!"
