Ирвин Шоу - Рассказы из сборника Отступление
Филипп остановился. Холодно, без каких-либо признаков дружбы, он посмотрел в глаза Алексиса и сказал:
- Не так громко, месье.
- Прости меня.
- Немедленно уходите отсюда и отправляйтесь домой. Там и ждите.
- Ты придешь? - со счастливой улыбкой спросил Алексис.
- Возможно, - пожал плечами Филипп и мрачно улыбнулся. - Возможно, мы и придем.
- Я живу...
- Мы знаем ваш адрес. Прощайте, месье.
Не улыбнувшись и не протянув руки, Филипп зашагал прочь. Алексис следил за тем, как припадающий на одну ногу суровый крестьянин растворяется среди залитых солнечным светом ярких одежд, велосипедов и зеленых мундиров. Мысли об утраченной двадцатилетней дружбе причиняли ему боль, но в то же время он ощущал подъем и в нем проснулась надежда. Подобных чувств Алексис не испытывал вот уже много месяцев.
Вернувшись в свою квартиру, он принялся ждать.
- С этим господином... - начал Филипп с оттенком пренебрежительного изумления, указывающим на то, что этот штатский солдат когда-то был первоклассным актером. - Этот господин мне знаком.
Они появились в доме Алексиса после наступления темноты. Трое мужчин в сопровождении Филиппа. Это были невысокие, спокойные люди в потрепанной одежде. Однако, сидя напротив них в своей светлой, комфортабельной гостиной, Алексис чувствовал, что в каждом из его гостей таится смертельная опасность. Об этом говорили их обращенные на него откровенно изучающие взгляды.
- В начале оккупации, - продолжал Филипп, - он, впрочем, как и многие другие, стал служить немцам...
Алексис открыл, было, рот, чтобы выразить свой протест. Ему хотелось сказать, что он всего-навсего продолжал заниматься своим делом, поддерживая свет рамп на французской сцене. А в том, что спектакли с его участием посещали немцы, смертного греха он не видит. Алексис хотел объяснить этим людям, что его профессиональная деятельность не может идти ни в какое сравнение с коллаборационизмом в других сферах. Однако, взглянув ещё раз в эти холодные спокойные лица, он предпочел хранить молчание.
- И вот теперь, - продолжал Филипп с легкой сценической издевкой в голосе, - теперь, когда американцы уже в Ренне, этот господин вдруг испытал новый прилив патриотизма...
- Филипп, - не выдержал Алексис, - может быть, мне будет позволено высказаться за себя?
Один из посетителей кивком выразил согласие.
- Я совершил ошибку и теперь хочу её исправить. Я могу предложить деньги. Всё, что у меня есть. Я могу предложить себя, если от моей помощи может быть какая-либо польза. Больше мне сказать нечего.
Три человека посмотрели друг на друга. Филипп же повернулся ко всем спиной, сделав вид, что рассматривает рисунок Дерена на стене. Один из визитеров - видимо, главный - поднялся, подошел к Алексису и протянул ему руку. Другие ему улыбнулись. В их легких улыбках он заметил человеческую теплоту. Лишь Филипп по-прежнему отворачивался от него. Он не смотрел на бывшего друга даже тогда, когда тот принес из другой комнаты толстенную пачку банкнот и вручил их командиру. Ушел Филипп, не попрощавшись.
Когда в городе начались бои, и стрельба шла с баррикад, из окон и крыш, недавние визитеры позвали Алексиса, и он пошел с ними, одевшись в старый фланелевый костюм, в котором когда-то сиживал в дорогих гостиных в Каннах. Костюм был старым, но повязка на рукаве совсем новой. Повязка говорила о том, что её обладатель является бойцом Французских сил сопротивления. В забитой людьми комнате в доме недалеко от Мэрии, ожидая получения хоть какого-нибудь оружия и прислушиваясь к пока ещё редким автоматным очередям за окнами, он снова и снова поглядывал на знак признания на своем рукаве. Алексис чувствовал себя слишком старым для боя, и где-то в глубине горла у него комком засел страх. Он стыдился того, что на его рубашке выступили пятна нервного пота, но каждый раз, глядя на повязку, он ощущал благоговение и покой, которые почти снимали нервную дрожь и сдерживали бешеный бег крови по жилам.
Ему выдали четыре похожие на картофельную толкушку гранаты. Посмотрев, что с ними делают другие (он очень походил на кузена из провинции, случайно угодившего на званый ужин и внимательно следящего за тем, какими ножами и вилками пользуется хозяин), Алексис сунул гранаты за ремень.
Вошел Филипп, и в комнате воцарилась тишина. Филипп встал лицом к бойцам и тихим, ровным голосом произнес:
- В данный момент нам не следует вступать с ними в открытый обмен ударами. Мы будем их беспокоить, уничтожать, где можем, загонять в укрытия и пытаться держать их там, до тех пор, пока не придут американцы. Надо сделать так, чтобы за любое передвижение по Парижу им пришлось бы платить дорогой ценой. Нам следует экономить боеприпасы и беречь оружие. Я сожалею о том, что вооружить вас лучше у нас нет возможности. Каждый, кто чувствует, что недостаточно готов для того, чтобы вступить в бой, может спокойно удалиться... - с этими словами, он внимательно посмотрел на Алексиса, который машинально отбивал дробь пальцами на рукоятке гранаты.
Филипп подошел к нему и спросил:
- Месье, вы умеете обращаться с этим оружием?
- Я, мм... Не совсем.
Филипп извлек одну гранату из-за пояса Алексиса и показал, как следует её держать, как выдергивать кольцо и как бросать. Алексис поблагодарил его, а Филипп, обращаясь ко всем остальным, резко бросил:
- Итак, мы готовы...
Отряд тихо выскользнул в ночь.
Следующие два дня слились для Алексиса в бесконечную череду навязчивых и путаных сновидений. Все происходящее представлялось ему чем-то далеким от реальности: и резкий запах пороховой гари, и проносящиеся рядом с головой острые осколки каменных подоконников, и лающий звук немецких пулеметов, выискивающих свои жертвы, и то, как стоявший рядом с ним человек, вдруг упал с простреленными легкими, а он, Алексис, поднял его винтовку образца 1918 года и принялся палить в тучу пыли в ста метрах от себя, пытаясь попасть в убегающие серые фигуры. Столь же далекими от реальности казались ему бесконечные перебежки от одной баррикады к другой, от одного ствола дерева к другому. Страшным миражом представились ему неожиданно вывернувший из-за угла немецкий "Тигр" и грохот взрывающихся снарядов. Столь же нереальной показалась ему сцена, в которой один из снарядов угодил в стоящий на улице грузовик, и скрывающиеся под ним люди - мужчина и женщина - вдруг исчезли... Окружающие Алексиса мальчики были очень довольны действиями пожилого человека и ласково называли его "Папа". Мальчишки разразились восторженными проклятиями, когда где-то неподалеку от здания "Опера" брошенная им с третьего этажа граната попала в открытый люк танка. Страдая от жары, переутомления и страха, он время от времени испытывал приливы самоуважения. Алексис был изумлен тем, что под его шкурой "бульвардье" и актера оказалось так много солдатского. Лишь один Филипп говорил с ним холодно и профессионально. Он относился к бывшему другу без предвзятости, но в то же время не давал ему никаких поблажек. Алексис не возражал. Атакуя и отбивая атаки, укрываясь от неожиданной очереди с крыши и пробираясь с пересохшим горлом по залитым лунным светом улицам, он не мог думать ни о чем, кроме очередного немца, надежного укрытия или торопливом глотке вина, способным на миг утолить жажду и приглушить страх. Находясь так долго на ногах, Алексис умирал от усталости и мечтал о тихом месте, где можно было бы улечься и соснуть хотя бы часок...
Вскоре он оказался в обществе лишь одного Филиппа, поскольку семь человек из их группы отправились проверить сообщение о том, что чуть дальше по улице, примерно в половине квартала от них, в погребе виноторговца укрылась группа немцев. Филипп и Алексис стояли за чуть приоткрытой деревянной дверью и держали под контролем улицу.
Рядом с собой он слышал тяжелое дыхание Филиппа. Чтобы добраться до укрытия, им пришлось пробежать две сотни метров по открытому пространству, и засевшие на крыше немецкие снайперы успели произвести по ним два выстрела. Алексису казалось, что мир перед его глазами пребывает в каком-то странном многокрасочном круговороте, а собственное дыхание представлялось скрипом древней машины, остро нуждающейся в смазке. Опустившись на одно колено, Алексис прислонился лбом к дверной панели и почувствовал, как дерево стало скользким от выступившего на лбу пота. Остановив усилием воли вызванное изнеможением многоцветное вращение мира, он взглянул в сухое, иссеченное резкими морщинами лицо Филиппа. Увидев покрасневшие от бессонницы глаза бывшего друга, Алексис на миг вспомнил, как много лет тому назад они, освеженные ванной, в шелестящих шелковых халатах сидели друг против друга за завтраком. На столе дымил кофейник, перед ними лежали свежие газеты... Филипп тогда шутливо произнес: "...твоя жена изменяет тебе с итальянцем".
- Они двигаются слишком медленно. Слишком... - Филипп приоткрыл дверь чуть шире и следил за тем, как его патруль, прижимаясь к стенам домов, крадется в направлении винного погреба. - Надо заставить их шевелиться. Вопросительно взглянув на Алексиса, он спросил: - С вами все в порядке?
