Редьярд Киплинг - Наулака - История о Западе и Востоке
У Тарвина был настоящий ораторский дар, необходимый для того, чтобы завоевывать сердца слушателей во время предвыборной кампании: он обвинял, упрекал, умолял, настаивал, угрожал; он воздевал к небу худые длинные руки и призывал в свидетели и богов, и статистику, и Республиканскую партию, и, когда это имело смысл, не брезговал и анекдотом.
- Ну как же, - почти кричал он тем фамильярным свойским тоном, каким нередко пользуются политические ораторы, рассказывая своим слушателям байки, - как же-как же, это напоминает мне человека, которого я знавал в бытность свою в Висконсине... - Никого это на самом деле не напоминало, и в Висконсине Тарвин никогда не был, и не знал он никого из Висконсина, но история получалась славная, и, когда толпа заревела от восторга, Шерифф подсобрался и попробовал натужно улыбнуться, а Тарвину только того и надо было.
Однако не всегда все получалось так складно. Встречались в толпе и несогласные с мнением Тарвина. Они выражали свой протест вслух, и потому споры, ведущиеся на импровизированной трибуне между претендентами, продолжались и среди слушателей; но то, что толпа буквально стонала от удовольствия, вкупе с аплодисментами и смехом, действовало на Тарвина возбуждающе, как шпора на коня. хотя на самом деле он вовсе не нуждался в пришпоривании, потому что незадолго до начала митинга отведал вместе со сторожем темного пьянящего варева. Под влиянием выпитого, а также из-за отчаянной страстной решимости в сердце, под впечатлением стонов, вздохов и шепота он постепенно приходил в восторженное состояние, близкое к экстазу, удивившее его самого, и наконец почувствовал, что вполне владеет аудиторией.
Он крепко держал толпу в руках и, словно чародей-фокусник, то высоко возносил ее, то панибратствовал с ней, то бросал в страшную бездну, то в последнюю секунду выхватывал оттуда - и говорил, говорил... И наконец, в обнимку с покоренными и влюбленными слушателями победным маршем прошествовал по поверженному в прах телу Демократической партии и пропел по ней реквием. Это были потрясающие мгновения. Под конец все поднялись с мест, залезли на скамейки и восхищенным ревом выразили свое полное одобрение словам Тарвина. Они подбрасывали вверх шапки, кружились, толкались и хотели даже нести Тарвина на руках.
Но, Тарвин спасся бегством от восторженных поклонников и, задыхаясь, пробирался сквозь толпу, буквально затопившую платформу; наконец он достиг раздевалки, расположенной за сценой. Он закрыл за собой дверь на засов и бросился в кресло, вытирая потный лоб.
- И человек, способный на такое, - пробормотал он, - не может заставить маленькую худенькую девчонку выйти за него замуж!
III
На следующее утро в Кэнон-Сити только и разговору было о том, как Тарвин изничтожил своего соперника, разнес его в пух и прах; от внимания присутствовавших не ускользнуло, что, когда после речи Тарвина Шерифф крайне неохотно встал, чтобы, как было заявлено в программе дебатов, выступить со своими возражениями, публика криками заставила его вернуться на место. Но на станции железной дороги, где обоим предстояло сесть на поезд, идущий в Топаз, Шерифф изобразил вежливую улыбку, кивнул Тарвину и положительно не выказал намерения уклониться от совместного путешествия. Если, как считали жители города Кэнон-Сити, Тарвин и в самом деле оказал отцу Кейт плохую услугу, то Шериффа, по-видимому, это не очень и беспокоило. Тарвин объяснял это тем, что Шериффу, очевидно, было чем утешиться - мысль, послужившая толчком к новому выводу, что сам он скорее всего свалял дурака. Да, безусловно, он получил удовольствие от того, что прилюдно объяснил своему сопернику, у кого из них лучшие шансы, а также доказал своим избирателям, что он серьезная сила, с которой надо считаться, несмотря на то, что в сердце некоей юной леди пустила глубокие корни безумная идея. Но стал ли он от этого ближе Кейт? Теперь он был уверен в том, что его обязательно выберут. Но на какую должность? Даже пост спикера палаты, о котором он, поддразнивая Кейт, говорил накануне, не казался сегодня, после пережитого успеха, чем-то невозможным. Но если Тарвин и стремился быть избранным, то лишь в сердце Кейт.
Он боялся, что эта цель от него еще очень далека, и, глядя на приземистого крепкого человека, стоявшего рядом с ним у самого железнодорожного полотна, знал, кому должен быть благодарен за это. Она бы ни за что не поехала в Индию, будь ее отец с ней построже. Но чего можно ждать от этого уравновешенного, всех и вся примиряющего, дипломатичного, добродушно-веселого богача? Тарвин простил бы Шериффу его спокойствие, если бы за ним стояла сила. Но у Ника было свое мнение о человеке, по чистой случайности нажившем состояние в таком городе, как Топаз.
Когда поезд, идущий в Топаз, прибыл на станцию, Шерифф и Тарвин сели в одно купе салон-вагона. Тарвину не очень-то хотелось пускаться в разговоры с Шериффом, но вместе с тем он не желал, чтобы кто-то подумал, будто он пытается уклониться от беседы. Шерифф предложил ему сигару в курительной комнате пульмановского спального вагона, и когда кондуктор Дейв Льюис проходил мимо них, Тарвин окликнул его как старого приятеля и уговорил присоединиться к их компании, после того, как тот кончит обход. Льюис нравился Тарвину, как, впрочем, нравились ему и тысячи других случайных знакомых, у которых он пользовался известной популярностью; поэтому приглашение Дейва нельзя было целиком и полностью отнести за счет нежелания остаться с Шериффом с глазу на глаз. Кондуктор рассказал им, что президент компании "Три К" едет с семьей тем же поездом, в отдельном вагоне.
- Не может этого быть! - воскликнул Тарвин и стал упрашивать Льюиса немедленно познакомить его с президентом: это, дескать, был тот самый человек, с которым он так хотел встретиться. Кондуктор засмеялся и сказал в ответ, что он же не директор железной дороги и вовсе не подходит для этого, но потом, спустя какое-то время, вернулся и сказал, что президент просил его, Дейва, рекомендовать кого-нибудь из честных и неравнодушных к общественному благу жителей Топаза, чтобы обсудить вопрос о приезде "Трех К" в Топаз. Кондуктор сообщил, что в поезде как раз находятся два таких джентльмена, и президент просил передать им, что будет рад побеседовать, если они соблаговолят прийти к нему.
Уже в течение года совет директоров "Трех К" поговаривал о том, чтобы проложить железнодорожную линию через Топаз, но дело продвигалось так медленно и вяло, как будто правление общества ожидало чьей-то поддержки и поощрения. В пользу этого решения проголосовала местная торговая палата Топаза.
Тарвин любил свой город и дорожил этим чувством. Любовь к Топазу была его религией. Ничего на свете не было для него важней, может быть, только Кейт. Но иногда Топаз словно бы отодвигал и Кейт на второй план. Тарвин мечтал стать влиятельным человеком, мечтал добиться успеха, но только так, чтоб это было хорошо и для города. Ник не смог бы разбогатеть, если бы город разорился, а если бы город процветал, это обеспечило бы и его, Тарвина, процветание. Топаз был его отечеством. Этот город был рядом, его можно было потрогать, и самое главное, можно было купить и продать в нем участки земли, так что Топаз следовало называть истинной родиной Ника, Топаз, а не Соединенные Штаты Америки.
Тарвин присутствовал при рождении города. Он знал его уже тогда, когда Топаз можно было чуть ли не обхватить руками, он следил за его ростом, ласкал и лелеял его. Он с самого начала прирос к нему сердцем и сейчас хорошо понимал, что нужно его родному городу. Ему нужна была компания "Три К".
Когда кондуктор привел Тарвина и Шериффа в вагон президента и представил их, президент, в свою очередь, познакомил гостей со своей молодой женой - блондинкой лет двадцати пяти, очень хорошенькой и знающей цену своей красоте. Выглядела она так, будто только что сменила подвенечный наряд на дорожное платье. Тарвин тотчас уселся подле нее.
В то время как президент с угрюмым и ничего не выражающим лицом выслушивал воодушевленные разглагольствования Шериффа, Тарвин занимал миссис Матри беседой, в которой не было ни слова о железных дорогах. Он знал историю женитьбы президента "Трех К" досконально и очень скоро понял, что она не прочь поговорить на эту тему и выслушать кучу льстящих ее самолюбию любезностей. Он наговорил ей комплиментов и хитростью втянул в разговор о ее свадебном путешествии. Оно как раз подходило к концу. Они собирались поселиться в Денвере, и она хотела узнать, что за жизнь ее там ожидает. Он рассказал ей о том, что ее ждет, во всех подробностях: он ручался за Денвер, он расцветил свой рассказ о нем яркими красками, он изобразил его городом мечты и населил персонажами восточной сказки. Он расхваливал денверские магазины и театры, он сказал, что они ничем не уступят нью-йоркским и даже оставят их далеко позади, и все же, сказал он, вы должны сходить в наш театр в Топазе. Надеюсь, сказал он, вы остановитесь там на денек-другой.
