Владимир Галкин - Вот моя деревня
И эта вот — прямо разрывает меня на части, до слез:
Студенточка,Вечерняя заря,Под липоюМою одну жду тебя.Счастливы будем мы, задыхаясь в поцелуях…И вдыхаю аромат твой, и упиваюсь я мечтой.
Господи, ну как хорошо-то! Какая благодать! Какой теплый май! Да уж не в раю ли я? Вот — и водка есть, и заря невечерняя, и танцует со мной моя родина. За что, Господи, так удостоился?
Танцую и плачу. Да после этого не жалко умереть совсем.
Тут Толечка подрулил, шепчет:
— Вовик, а Вовик, винцо-то того…
— Кончается?
— Уже всё.
— Так пойдем, сходим еще, я заодно и улицы погляжу, магазинчики наши, «гастрономушку», площадь, собор Сергиевский. Погоди, а они еще работают? Ого, полдесятого.
— Та ты что! Двадцать восьмой до десяти. Подзажрать чего-нибудь бабы еще просят.
— Валюнь, — говорю, — мы с Володечкой в магазин сходим. Толик не пашет, дай еще денежку, если есть.
— Вот, последняя десятка.
— Ладно, вывернемся. И сумку принеси, душа моя.
— А у Генки возьми.
— Эй, Володечка, пошли за керосином.
Прошли кусок Андроньевки, вышли на Школьную. Ну — все, все как было. Правда, темновато сейчас, домики мрачные, только кой-где глазыньки ихние горят. Дворами, дворами, постоялыми дворами идем наискось к Большой Андроньевке, солидной улице, не то что наша дервенщина. Тут в глубине кое-что подломали, отдельные корпуса хмурятся, но дворы ямские с галдареями по второму этажу объявивших их домов живы, на них стоят, покуривают жильцы, обнаженно мерцает свисающая на проводе лампочка; в ее нищем свете четверо пьют за перилами чай. Так и пили здесь когда-то, когда во дворе стояли лошади под попонами.
На Большой Андроньевке еще один автоматушка светит во тьму зазывными витринами, аквариум с пьяными рыбками, там за полтинник сосок наливает с краями стакан «Кызыл-Щербету». Неважная влага, сердца у ней нету, дерет.
А с углу площади вспыхнул наш двадцать восьмой. «Елисеевым» мы его называем. Открыт, сердешный. Втекают и вытекают последние покупатели. Рядом с ним сиренево горят буквы «МОЛОКО». Всё, всё живо!
Нуте-с. О, как пахнет колбасой! А слева — сверкающие витрины винного сектора. Он в самом деле в форме сектора, а колбасный — тот сегментный. Вся витрины уставлена разноцветными, подсвеченными сзади бутылками. Да-а-а… У такой витрины уместно размышление. Водки: «Анисовая», «Петровская», «Беловежская» и, конечно, «Особая» с бычком; настойки горькие: «Зубровка», «Осенняя», «Можжевеловая», «Калгановая», «Кориандровая», «Облепиховая»; пунши, ликеры; коньячки и напитки «типа» — «Фукушор», еще что-то; портвешки: «Белое крепкое», «13-й нумер», «Агдам»… Господи, сколь обильны дары Твои!
— Володечка, — говорю, — так чего возьмем? У меня червончик.
— Мне Симка, — говорит, — пятерку тоже дала. Давай «Зуберу» наберем… скока получается?.. так пять штук — тринадцать рублев с копейками.
— Ладно, а на остальное берем «любительской». И хлеба. Так?
А торгует все та же Марь Васильевна, все так же много у нее груди. Улыбается, узнает. Как Зинка в автомате на Вековой. Впрочем, кто ж забудет постоянного покупателя?
— Вот, Марь Васильна, нам бы пять «зубровочек».
Сдачу сдает до тонкости. Милая! Какая невинность — все отдавать до копеечки. Вот года два назад брал я у нее водку, с червонца сдачу забыл, хватился назавтра, а ее нет — сменилась, а живет в Нагатине. Что делать? А выйдет только послезавтра. И что же? Пришел, рассказал, как и что брал, какой купюрой, какие дензнаки были в сдаче, и что? Отдала без звука. Купил я ей на радости шоколадку. Баловал я ее, это было. Дак ведь она какое-то время наладилась у двери буфетец держать с мороженым, заодно и «Агдамчик» разливала, и по-божески, просто и удобно.
Нуте-с, идем в колбасный. Я думаю, в Америке попадали бы от удивления: в Москве! В десять вечера! В витрине возлежат: кольца желтого яичного ливера по два тридцать кило, он весь светится жиром и похож на желтого пустынного полоза, спящего; бревно «любительской» по два девяносто с розовым срезом и конопушками сальца; бу-же-ни-на! В десять вечера, в Рогожье — БУЖЕНИНА! Со слезой на обнаженной, ледяной мякоти и стылым припеченным салом-шубой!
Нет, перед таким видением надо встать на колени, размышления здесь мало… Продавщицы со смехом смотрят на чудака, ставящего сумку на пол и спускающегося на колени. «Во нажрался! — закатывается молодайка в кудряшках. — Или с голодухи?» Нет, милая моя, не нажрался я и не с голодухи, а просто в умилении человек находится из своего прекрасного далека.
Но взяли-то мы только кило любительской. Ладно, завтра я доем все ваши карбонаты и ливера.
Весело горят надписи «КУЛЬТТОВАРЫ», «ГАЛАНТЕРЕЯ», «МОЛОКО», «ОВОЩИ-ФРУКТЫ», «БУЛОЧНАЯ». Во, туда-то мы и чалим взять за какие-то гроши массу хлеба. Что ж, хлебушек у нас дешев, спасибо партии.
Собор Сергия Радонежского мягко сереет через площадь, расписанную переливающимся огнем рельсами трамваев, дремлют его толстые башни и крашенные в грязную зелень купола.
А мы возвращаемся теперь по Тулинской. Какой роскошный кафель на стенах модернового стиля молочной незабвенного москвича Чичкина! Всю Москву, до самых Рогожских окраин, поил он когда-то молоком и кормил сырами. Дома в ночи имеют причудливый вид: вот дом-слон, вот дом-верблюд, две башенки у него на горбе, вот дом-комод, а под крышей даже и сейчас, при слабом свете фонарей, видно панно «Три богатыря»…
Уже от Школьной слышен наш двор. И не танго оттуда плывет, а жуткими, истошными голосами Шурка и Симка выкрикивают частушки:
Помидоры, помидоры,Помидоры-овощи.Милый едет на такси,А я на скорой помощи.
Подружка моя, передаю по рации:У меня три месяца нету менструации.
Ты не трогай мою грудь,Твоя рука холодная.Ах ты, ёш твою мать,Какая благородная!
Колдун Гриша вернулся и теперь подыгрывает им на расческе, крутя задом и пятясь с растопыренными ручищами, аки мышь летучая, перед топотом ошалелых бабешек. Пыль стоит столбом, «Елецкого» выдают:
Эх, елецкого, елецкого, елецкого ельца!Никогда не позабуду, как фуякнулся с крыльца!
Теперь Симка зачинает новую:
Из-за леса показалась тройка истребителей.Давай, милка, по… смеемся,Помянем родителей.
За ними Володечка неожиданно тонким голосом выдает:
На горе стоит избушка,А за речкой огород.Там за речкой проживаетМанька…
Фу, какие грубости. Но всем смешно. Это всегда так, я замечал: чем глупей и грубей, тем народу смешней: особенно эти шутки интеллигенция обожает. А Шурик вступает в свою очередь за Володечкой:
Ой, тапы, тапы, тапы,Да что наделали попы:Завели девчонку в лес.Первым батюшка полез…
— Какое фулюганство! — гневно крестились наши бабушки. — Вы бы лучче «Вез я девушку трактом почтовым» спели ба.
Но нашему вину все обрадовались. И уж и так пьянющие были, но вновь полезли к столу, а бабушки только взяли одну «Зубровочку» так, «для десерту», и в своей беседке в лото играть начали. Пущай.
Кое-кто ушел. Генка ушел, за ним и Волков. Да хрен с ними. Генке-то в почтовый ящик с утра надо, у них там строго. Володька — на ткацкой фабрике, но во вторую смену. Толик — вообще, по-моему, лет десять нигде не работает, Шурик его кормит и поит.
Эх, лампочка вот слаба — вот проблема. Как уж наши бабоньки резали колбасу да разливали «Зубровку»? А ничего, красиво так стаканы мерцают на полутемном столе со следующей партией капусты и горбушками черного хлеба с колбасой. Я заметил, что это похоже на солдатскую трапезу между боями: иных уж нет, а водка ихняя стоит, не тронь: святое.
Снова взревела радиола. «Та-па-ля-а-а, та-па-ля-а…» стонала какая-то баба. Пьеха с завыванием, манерно ломая слова, пела про то, как «Пароходы стоят желейзные», какой-то «Белый город». Разрывалась на части несравненная Русланова в «Бродяге». Кое-кто из наших тоже порывался всем столом заголосить, но куда там… Никто уже ничего не понимал, только пили, орали, обнимались, валились вприсядку…
И скоро принесенная «Зубровка» тоже куда-то сгинула. Кажется, из других дворов на шум наш подползли любители. Да Бог с ними, гуляй, Рогожка! Мой праздник! Родину встренул! Сретение у меня! Венчание! Свадьба! Таня-богородица, спившись, пошла с иконой Николая Чудотворца под Армстронга танцевать. Бабки ей кричат:
— Тантя! Гляди, ноги-то отымутся, что с иконой танцуешь!
Ночь, полная ночь висит над двором. И сквозь электрический полусвет из-за кирпичной стены гаражей вылезла полупьяная голубая луна с тарелку.
