Леонид Иванов - Глубокая борозда
И опять Павлов в затруднении: что сказать Трофиму Пантелеевичу? В обкоме разговор о пенсиях возникал не раз. Некоторые колхозы — самые отстающие — были преобразованы в совхозы. Престарелые колхозники тех артелей получают минимальный размер пенсий — тридцать рублей. В богатых колхозах пенсии тоже где-то в этих пределах. А в отстающих довольствуются установленным минимумом в двенадцать рублей. И это не может не обижать тех, кто всю свою силу отдал родному колхозу. Они мирились, когда на трудодень получали мало, мирились, потому что понимали: столько получилось в артельном хозяйстве. Но хоть и мало давали на трудодень, однако в прямой зависимости от вложенного труда, по трудодням! А теперь вдруг всех уравняли, как бы зачеркнули то, что было гордостью любого честного колхозника. Так что же сказать Трофиму Пантелеевичу?
— А как бы вы поступили? — задает вопрос Трофиму Пантелеевичу Павлов, чтоб время выиграть.
— Так я к вам, товарищ Павлов, пришел, — откашлянув в кулак, скромно произнес Трофим Пантелеевич. — Моего совету в таких делах не спрашивают.
— Но все же? Как следовало бы поступить, чтобы не было обидно таким честным труженикам, как вы.
— Как поступить. Вот и надо так поступать, чтобы не обидно было, — упрямо твердил старик. — Есть у меня дочка, вышла за комбайнера с Кубани, туда и уехала. Тоже в колхозе живут. Так вот ее мужа отец тоже на пенсию вышел, как и я. Только ему шестьдесят два с полтиной начислено. А тоже свинарем больше работал, нашего же порядка дело-то… Вот и думаю я: неужто же в пять раз хуже его работал Трофим Пантелеевич?! Если, думаю себе, так, то ему и целкового не надо давать. Вот так: не давать! — совсем рассердился Трофим Пантелеевич. Он помял свою шапку, взглянул на Павлова. — Лучше и больше я работать не смог, если бы молодость мне вернули. Не смог бы! Сколько сил было — все в колхоз положил. Вот и сказал, чего думал… А как сделать? Надо сделать по-справедливому, по труду, стало быть…
Павлов посмотрел на всех сидевших в комнате, на низко склоненную голову Соловья, на насупленного Корня. Все угрюмо молчат… Наверное, и к ним с этим вопросом обращались не раз. И Павлов не в силах что-либо теперь поправить, изменить. «А почему не в силах? — начинает нервничать он. — Почему не в силах? Ведь это затрагивает интересы самых честных колхозников!»
— А вы, товарищ Корень, на этот счет что думаете? — повернулся он к председателю.
Тот пожал плечами, почему-то взглянул на Соловья. Видно, хотел, чтобы Соловей высказался. Соловей встал, шагнул ближе к столу.
— Не один Трофим Пантелеевич поднимает этот вопрос, Андрей Михайлович, — заговорил он возбужденно. — Я тут недавно сравнительно… но в домах колхозников приходится частенько бывать, беседовать по разным делам житейским. Чаще других возникает этот вопрос. Мы тут советовались и на правлении, и с коммунистами, — он оглянулся с какой-то настороженностью: как, мол, будет принято его мнение. — Надо, Андрей Михайлович, что-то менять! Есть у меня такая мыслишка: лучшим колхозникам, выработавшим определенное количество трудодней, помимо пенсии от государства, платить что-то и от колхоза. Независимо от финансовых трудностей!
Соловей сел. А Павлову оставалось лишь порадоваться такому простому и мудрому предложению. В самом деле, колхоз поощряет большие заслуги колхозника перед артелью. Это будет своеобразной персональной надбавкой к пенсии. Трофим Пантелеевич встал.
— Если бы так решили, товарищ Павлов, — заговорил он, — обиды нашей не было бы… Надо хоть немножко, но подбодрить тех, кто работал изо всех своих сил. А так-то насчет пенсий хорошо помогли, куда там!
— Этот вопрос, Трофим Пантелеевич, полагаю, так и будет решен! — твердо заверил Павлов.
— На том спасибо! — поклонился Трофим Пантелеевич. — Вот и спасибо, — он еще раз отвесил поклон всем сидящим и, накинув шапку на свои седые волосы, вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.
А Павлов попросил Корня как можно скорее подготовить список персональных пенсионеров колхоза и оформить решением правления надбавку к их пенсиям.
— Это мы быстро сделаем, — оживился Корень. — А дальше проще будет, Андрей Михайлович. Заработок наших колхозников повысится, так что и пенсии будут выше. А вот ветеранов, которые за работу мало получали, надо, конечно, поддержать. Колхозники пойдут на это… В нашем колхозе таких будет человек тридцать. Добавим рублей по десять в месяц. На этой же неделе мы это и узаконим!
Потом Павлова знакомили с фермой. И тут Павлов приметил, что с парторгом у животноводов большая дружба. То и дело слышно: Арсений Васильевич, Арсений Васильевич… А ведь он совсем недавно в колхозе…
Павлов решил подробнее побеседовать с Соловьем. Да и случай представился: когда они возвращались с фермы, парторг пригласил гостей на обед.
Встретила их жена парторга, Анна Ивановна, миловидная черноглазая женщина. Говорила она быстро-быстро:
— Проходите, проходите, Андрей Михайлович! Только сразу уж извините: мы не устроились еще как следует, все по-походному…
И пока гости вытирали ноги о половик, раздевались, Анна Ивановна успела сообщить, что их дочь осталась у бабушки, потому что в девятом классе учится, а в колхозе только восьмилетка, что сама она учительница, преподает литературу и историю, что они уже обзавелись коровой, но доярка она плохая, и корова «лягается»…
Этот оживленный говорок отвлек Павлова от раздумий. Умывшись на кухне, он стал перед небольшим зеркальцем причесывать волосы и вдруг впервые заметил, что виски у него здорово-таки подернулись сединой, что под глазами набежало много морщинок и что лицо приобрело сановитую округлость…
Шапошников, умывавшийся после Павлова, шепнул:
— Соловей-то тут не Арсений, а Анна Ивановна…
А Анна Ивановна уже тут как тут.
— Поторапливайтесь, товарищи, поторапливайтесь!
На столе гостей ожидали банки рыбных консервов, на тарелке — с десяток яиц, на другой — селедочка, прикрытая кружочками лука, а на большой сковороде — глазунья.
— Усаживайтесь, пожалуйста, — приглашает Анна Ивановна и, подойдя к Павлову, шепотом спрашивает: — Мне поручен дипломатический разговор… К селедочке можно?
Павлов улыбнулся, взглянул на Шапошникова. Тот не слышал, о чем говорила Анна Ивановна, но, видимо, догадался:
— Можно, можно, Анна Ивановна!
— Отлично! — улыбнулась хозяйка, и на столе появились бутылка водки и рюмки. Анна Ивановна сама их и наполнила.
Жили супруги в обычном крестьянском доме, состоящем из кухни и комнаты. В комнате стояла кровать с пышно взбитыми подушками, обеденный стол, шифоньер, на верху которого стопка газет. В углу небольшая этажерка с книгами.
Анна Ивановна хозяйничала за столом в духе старинного русского гостеприимства: то и дело подкладывала гостям яичницу, напоминала, чтоб еще отведали то одного, то другого.
Застольная беседа поначалу не очень клеилась, но как только Соловей заговорил о делах, все оживились.
— Мне, Андрей Михайлович, никогда не забыть одного разговора с секретарем партийной организации колхоза, который состоялся еще в бытность мою в парткоме производственного управления, — начал Соловей. — Тот секретарь сказал мне так: партийным работникам бесконечно много раз напоминают, одергивают — не ваше дело заниматься хозяйственными делами, ваше дело — партийно-массовая работа. Однако почему-то и нашу текущую работу измеряют только центнерами зерна или литрами молока…
— А как же иначе? — бросил Шапошников.
— И я так же сказал, — улыбнулся Соловей, — добавив, что учитывается еще и число собраний, прочитанных лекций. А он мне: «Но если парторг побеседовал с пятью, скажем, колхозниками один на один и всех их подбодрил, настроил на доброе, то в сводках это никак не отражается. А ведь иной раз две-три такие беседы для интересов общего дела дороже собрания…»
— Но все же отдача-то должна сказаться на производстве, в труде, — настаивал Шапошников.
— И я ему этими же словами возражал, — снова улыбнулся Соловей. — А он мне так ответил: «Партийная работа — это все равно что посев озимой ржи. Нынче посеял, а только в будущем году жди урожая. А у нас как? Провели Пленум по важному вопросу. Через неделю подавай результаты! А в нашем деле нужно терпение».
Павлову казалось, что Арсений Васильевич это про себя говорит: он и по домам ходит, и беседует с людьми, сея эти самые добрые семена.
Арсений Васильевич начал рассказывать о первых своих шагах работы в колхозе. Признался, что пробует применить то хорошее, что усмотрел в своих прежних скитаниях по колхозам и совхозам, когда работал в парткоме.
— Это же так волнующе, когда удастся подобрать ключ к душе человека и он доверчиво раскрывается перед тобой! — воскликнул он. — Возьмите, к примеру, нашего агронома… Молодой парень, но застегнут всегда на все пуговицы, слова от него не добьешься. Председатель в обиде на него: молчаливый, безынициативный, никогда ничего сам не предложит. Я как-то пригласил его к себе. Аня нас тоже вот так же яичницей угощала. Так вот, за этим столом мне удалось узнать, что наш агроном, оказывается, из «разочарованных». А почему? Первые два года своей работы он тщательно продумывал планы, вкладывал в них свою душу. Привезет их в управление, а там все переделают по-своему, от его наметок останутся рожки да ножки. Заставят сеять кукурузу, свеклу, а в колхозе не хватает машин, людей. И каждый год почти вся свекла уходит под снег, половина кукурузы пропадает. Он мне сказал: все считают, сколько кормовых единиц надо произвести, сколько чего сдать, а никому нет дела, чьими руками все это делать, да и вообще нужно ли. Откровенно признался, что собрался уходить.
