Джон Голсуорси - Фриленды
- Доброе утро, Том, давно мы с вами не виделись.
- Да, давненько... Вы, говорят, здорово стукнулись...
Дирек болезненно поморщился. Эти слова были произнесены таким тоном, будто он пострадал в драке, к которой Том Гонт не имел ни малейшего отношения. Он через силу заставил себя спросить:
- Вы знаете про беднягу Боба?
- Д-да... Вот ему и крышка...
За этими словами скрывался какой-то другой смысл; обветренное лицо Тома было недружелюбно, он не сказал слова "сэр", которого даже он, Том Гонт, не опускал в разговорах с Диреком; во всем этом сквозила острая неприязнь. Дирек, чувствуя, как у него болезненно сжимается сердце, в упор посмотрел на Гонта.
- В чем дело, Том?
- Дело? Да какое тут может быть дело?
- В чем я виноват? Объясните.
Том Гонт усмехнулся; его маленькие глазки уставились прямо на Дирека.
- Джентльмены всегда выходят сухими из воды.
- Что вы! - горячо воскликнул Дирек. - Неужели вы считаете, что я от вас отступился? В чем дело? Говорите.
- Отступились? Вы не отступились. - Он не отводил от Дирека глаз и говорил все с такой же издевкой. - Да только мы-то умирать ради вас больше не намерены.
- Умирать? Ради меня? Неужели вы не понимаете - я бы жизнь отдал, лишь бы... Черт бы вас побрал!
- Да уж и побрал с вашей помощью... Вы теперь довольны?
Дирек был бледен, как смерть, и весь дрожал.
- Неужели вы думаете, что я преследовал какие-то личные цели?
Том Гонт ухмыльнулся.
- В том-то и дело, что никаких целей у вас не было. Вот что я думаю. И другие тоже. Все, кроме бедняги Трайста. А чего вы для него добились, сами знаете...
Дирек был ранен в самое сердце, - он стоял как вкопанный. Где-то ворковал голубь, срубленные деревца душисто пахли в нагретой солнцем роще.
- Я понял, - сказал Дирек. - Спасибо, Том. Хорошо, что вы мне объяснили.
Том Гонт и бровью не повел.
- Не стоит благодарности, - ответил он Диреку и снова взмахнул топором.
Но когда Дирек отошел на порядочное расстояние от того места, где стучал топор Гонта, он бросился ничком на землю и спрятал лицо в траву; он кусал жесткие зеленые стебли, на которых еще не высохла роса, глотая вместе с их сладковатым соком всю горечь своего поражения. Снова перед ним выросла серая тень и стояла неподвижно в ярком свете теплого августовского дня, полного летних запахов и звуков; а кругом ворковали голуби, и в воздухе носился пух одуванчиков. Когда через два часа он вернулся домой и вошел на кухню, ни у кого из его родных не хватило духу поздороваться с ним, кроме Фрэнсис Фриленд, которая подставила ему щеку для поцелуя.
- Как я рада, милый, что ты еще всех застал. Дядя Джон думает, и все мы с ним согласны, что нельзя поощрять этих батраков, когда они так неприлично себя ведут... Это, это... Ну, ты сам знаешь, что я хочу сказать...
Дирек горько усмехнулся.
- Вы, бабушка, хотите сказать, что это преступно... Прибавьте еще, что это - мальчишество. Я это сейчас и сам понял...
Голос его так изменился, что Кэрстин подошла и положила руку ему на плечо.
- Ничего, мама, они просто послали меня ко всем чертям...
Всем, кроме Кэрстин, очень хотелось выразить свою радость, но решилась на это только одна Фрэнсис Фриленд.
- Ах, как я рада, милый!
Затем поднялся Джон и, протянув руку племяннику, сказал:
- Значит, Дирек, мы ставим точку - и всем неприятностям конец?
- Да. И я прошу прощения у вас, дядя Джон, и у вас, дядя Стенли и дядя Феликс, и у отца, и у бабушки...
Они поднялись на ноги; у Дирека было такое лицо, что у всех у них перехватило дыхание - даже у Джона, даже у Стенли.
Первая нашлась Фрэнсис Фриленд - она направилась к двери, уводя с собой двух своих сыновей; два других ее сына пошли за ними следом.
Дирек стоял, как каменный, устремив взгляд куда-то в угол, мимо Недды.
- Мама, спроси его, чего он от меня хочет. Недда с трудом сдержала крик. Но Кэрстин только крепче сжала плечо Дирека и спокойно ответила, глядя в угол:
- Ничего, мальчик. Он тебе улыбается. Ему просто хочется побыть с тобой.
- Но ведь я ничем не могу ему помочь.
- Он это знает.
- Лучше б он за мной не ходил. У меня ведь и так разрывается сердце.
Лицо Кэрстин дрогнуло.
- Он скоро уйдет, сынок. Посмотри, вот Недда. Люби ее. Она ждет тебя...
Дирек ответил тем же мертвым голосом:
- Да, Недда мое утешение. Мама, я хочу уехать, совсем уехать из Англии, и поскорее...
Недда бросилась к нему и обвила его руками.
- Я с тобой, Дирек, я с тобой...
Вечером Феликс вышел к старой пролетке, которая дожидалась его, чтобы увезти в Бекет. Какое небо! Ветер нагнал на бледно-голубой небосвод длинные розовые облака; из-под одного из них выглядывал тонкий зеленоватый серп месяца, а между вязами, словно церковный витраж в раме, алело заходящее солнце. В дальнем краю сада пылал маленький костер; вокруг прыгали детишки Трайста, кидали в него охапки листьев и показывали друг другу, как ярко вспыхивают языки пламени. Рядом виднелась высокая фигура Тода; он стоял неподвижно, а у ног его, вытянув голову и не сводя глаз с огня, сидела собака. Кэрстин проводила Феликса до калитки. Он долго не выпускал ее руку из своей. И пока была видна эта женщина в синем, с лицом, обращенным к закату, он все время оглядывался.
Весь день длился нескончаемый, как казалось Феликсу, семейный совет; было решено это Дирек и Недда поженятся и уедут в Новую Зеландию, как они этого хотели. На ферме их двоюродного брата Алика Мортона (сына того из братьев Фрэнсис Фриленд, который помешался на лошадях, уехал в те края и умер, упав там с лошади) Дирека примут с радостью. Молодым предстоит чудесная поездка: они полюбуются на пурпуровые закаты над Средиземным морем, увидят Помпею и длинные вереницы людей, которые, словно муравьи, таскают мешки с углем на пристани в Порт-Саиде; вдохнут запах корицы из садов Коломбо, а ночью, на палубе, будут глядеть на звездное небо... Как же им в этом отказать? Юность, сила смогут там проявить себя свободно, ибо здесь юности не дали дороги!
Старая пролетка тарахтела между одетых сумерками лугов. "В мире все меняется, Феликс, он уж не тот, что прежде!" Значит, поражение, которое потерпела молодость, еще ничего не доказывает? Неужели мир и в самом деле меняется под своей оболочкой из золота, власти и культуры? Неужели там, на западе, где пламенеет небо, уже видны первые лучи свободы и человек встает наконец во весь рост, не желая больше преклоняться перед силой?
Пустые, тихие луга потемнели, воздух напитался влагой, а старая пролетка тарахтела все дальше, неторопливая, как судьба. На фермах уже зажигали лампы перед ужином. В этот час никто не работает в поле. И перед Феликсом возник трагический образ Трайста - его одинокая фигура, дух этих пустынных полей, символ уходящей в небытие деревни! Так и кажется, что сейчас его увидишь, - видит же его Дирек! - молчаливого, упорного, едва различимого в этом сумеречном свете, еще не погасшем над кустами и травами.
Старая пролетка свернула в аллею Бекета. Стало темно, светил только месяц; мимо прожужжал запоздалый майский жук, среди неподвижных деревьев мелькнула летучая мышь - маленькая, слепая, подвижная летучая мышь. Феликс слез и пошел пешком к дому. Прекрасная, тихая звездная ночь раскинула свою тьму и прохладу над полями и лесами на сотни миль кругом. Ночь одела родную землю. Миллионы лет царит над нею эта тишина, поднимается от нее тот же аромат, озаряет ее такое же сияние звезд, и еще миллионы лет все останется на ней таким же, как было всегда. Рядом с лунным серпом медленно проплывало узкое белое облако какой-то необычной формы. Феликс отчетливо разглядел что-то похожее на светящийся череп; сквозь пустые глазницы и дыры скул и рта глядело темное небо. Странное явление, - в нем было что-то жуткое! Очертания стали резче, отчетливее. По спине у Феликса пробежала невольная дрожь. Он закрыл глаза. И перед ним сразу же возникла фигура Кэрстин, одетая в синее и повернутая к зареву заката. Ах, лучше уж видеть ее, чем этот череп, плывущий над землей! Лучше поверить ее словам: "В мире все меняется, Феликс!"
1915 г.
