Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
- Любезнейший, - сказал я хозяину, - не трудитесь мне что-нибудь объяснять. Я знаю толк в шелках и прекрасно вижу, что эта ткань, к примеру, такая же непрочная, как ваш эпонж.
- Ваша правда, - согласился лавочник, который, как я потом заметил, взял за правило не перечить покупателю, - ваша правда, сударь, спору нет. Но поверьте на слово, сударь, - утром сама леди Трэн купила такую ткань на плащ.
- Позвольте, милейший, - возразил я ему, - если дама и точно выбрала ее себе на плащ, это еще для меня не резон шить из нее ночной колпак.
- Ваша правда, - вновь сказал он, - но что к лицу красивой даме, тем паче пойдет красивому джентльмену!
Этот тонкий комплимент моей безобразной физиономии он ввернул с такой ловкостью, что я попросил отрезать на колпак этого шелку, хотя он мне решительно не нравился.
Препоручив это приказчику, хозяин снял с полки несколько штук шелка, намного красивее прежнего, и развернул их передо мной.
- Полюбуйтесь-ка, что за красота! - воскликнул он. - Лорд Змейкинг нынче утром посоветовал приятелю купить этого шелку к рождению его величества {2}. На жилет ничего лучше не найти.
- Но мне вовсе не надобен жилет, - возразил я.
- Не надобен? - повторил лавочник. - Тем настоятельнее я советую вам завести жилет сейчас. Ведь когда он вам понадобится, то обойдется намного дороже, поверьте слову. Покупайте всегда загодя, до того, как появится нужда, и тогда вас не обведут вокруг пальца, как говорят у нас в Чипсайде {3}.
Его совет показался мне настолько здравым, что я почел за благо ему последовать. Да и шелк точно был хорош, а это усугубляло искушение, и я велел завернуть и его.
Пока приказчики отмеряли и резали шелк, - не знаю почему, но проделывали они это очень медленно, - лавочник развлекал меня рассказом о новомодном обычае здешних знатных щеголих принимать гостей в халате.
- Не угодно ли сударю взглянуть, из какого шелка их шьют? - спросил он и, не дожидаясь ответа, тотчас развернул передо мной штуку, которую сочли бы восхитительной даже в Китае. - Если бы знатные господа проведали, что я продал эту ткань кому-то, кто даже не носит титул "высокородие", они тотчас отказались бы от моих услуг. Сами видите, милорд, что она хоть и богата, но в самом строгом вкусе - как раз то, что сейчас в моде!
- Я не лорд, - прервал я его речь.
- Прошу прощения! - воскликнул он. - Однако, если вы надумаете обзавестись халатом, соблаговолите припомнить, что я предлагал вам отменный шелк. Честность, сударь, честность - вот мое правило! Вы можете шить халат сейчас, а можете погодить до той поры, когда шелк вздорожает, а халаты выйдут из моды. Но давать советы не по моей части.
Короче говоря, почтеннейший Фум, он убедил-таки меня купить шелку на халат, и наверно уговорил бы купить добрую половину его товаров, останься я в его лавке подольше, да хвати у меня на это денег.
Вернувшись домой, я еще долго дивился тому, как такой невежественный и заурядный человек сумел заставить меня делать то, что было выгодно ему. Я ведь знал, что печется он о собственной выгоде, притворно радея о моей, и все же в добровольном ослеплении я поддался власти тщеславия в сочетании с уступчивостью, с открытыми глазами угодил в расставленную мне ловушку и обрек себя на огорчения в будущем ради того, чтобы доставить ему удовольствие сейчас. Мудрость невежд в чем-то похожа на инстинкт животного. Ей мало что подвластно, но в этих узких пределах она действует решительно, энергично и успешно.
Прощай!
Письмо LXXVIII
[Осмеяние французов в свойственной им манере.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Мои письма могли навести тебя на мысль, что англичане самый смешной народ в мире. Они точно смешны, но не больше других европейцев, которые смеются друг над другом, а азиаты - над ними всеми.
При случае я тебе напишу о наиболее нелепых обычаях других европейских стран, а пока ограничусь Францией. Когда путешественник въезжает в это королевство, он прежде всего замечает, что все встречные и даже дети рассматривают его с развязным любопытством. Французы, как кажется, вообразили, будто они умнее всех на свете, и оттого таращат глаза, стараясь придать себе вид все замечающих наблюдателей.
Не знаю уж по какой причине, но лицам тамошних красавиц свойственна болезненная бледность. Возможно, из-за этого они стали прибегать к румянам, а от румян появляются морщины, и вот к двадцати трем годам красавица обретает вид старой карги. Но хотя они, в сущности, никогда не выглядят молодыми, однако, можно с уверенностью сказать, никогда не считают себя старыми. Девица и в шестьдесят лет стремится к новым победам; она танцует ригодон {1}, хотя еле ковыляет, даже опираясь на трость, изображает юную барышню, играет веером, строит глазки и болтает о чувствах, раненых сердцах и смерти от любви, когда ее уже подстерегает смерть от старости. Подобно умирающему философу. она старается сделать свои последние минуты на земле самыми блестящими во всей ее жизни.
Французы особенно гордятся своей обходительностью с иноземцами. И по правде говоря, столь учтивых нищих, как во Франции, мне нигде не доводилось видеть. В других странах у путешественника клянчат милостыню либо с жалобными воплями, либо с угрюмой злобой. Французский же нищий попросит подаяние с изящным поклоном и, поблагодарив вас улыбкой, пожмет плечами.
А вот еще пример французской благовоспитанности, о которой следует упомянуть. Англичанин в обществе иностранцев, если знает, что его не поймут, никогда не заговорит на своем родном языке; даже путешествующий готтентот хранил бы молчание, если бы не был обучен другим языкам, кроме собственного. А француз начинает болтать с вами, не задумываясь над тем, понимаете вы его или нет. Его нисколько не заботит, знаете ли вы французский язык, и, глядя вам прямо в глаза, он говорит без умолку, задает тысячу вопросов и, за неимением лучшего, сам на них отвечает.
Однако обходительность французов с чужестранцами далеко уступает их самовлюбленности. Все французское непременно лучше, чем у кого-либо другого, очаровательно, романтично и до того великолепно, что и сказать нельзя. Каждый сад - эдем, любая лачуга - дворец, каждая женщина - ангел! Они прищуривают глаза, разевают рты и восторженно восклицают: Sacre! {Черт возьми! (франц.).} Какая красота! О ciel! {О небо! (франц.).} Какой вкус! Mort de ma vie! {Клянусь жизнью! (франц.).} Какое величие! Кто может сравниться с нами? Только французы - цивилизованные люди, остальные же двуногие варвары.
Будь у французов мясо, они были бы лучшими поварами в мире, но и без мяса они могут угостить вас пятью блюдами из молодой крапивы, семью - из щавеля и дюжиной - из лягушачьих лапок. Когда привыкаешь, эти яства начинают даже нравиться, к тому же они не обременяют желудок и не вызывают колик. Обед обычно состоит не менее чем из семи горячих блюд. Правда, несмотря на такое изобилие, даже при гостях стол редко накрывают скатертью. Но можно ли за это осуждать французов? У людей, не имеющих нижнего белья, вполне извинительно отсутствие столового.
Даже сама религия у них утрачивает торжественное величие. По дорогам чуть не через каждые пять миль обязательно попадается изображение богоматери в грязном чепце, старой красной юбке и с накрашенными щеками, перед нею теплится лампадка, от которой я, с позволения, конечно, святой девы, зажигал свою трубку. Иногда вместо богоматери стоит крест или распятие с деревянным Спасителем и всеми атрибутами - губкой, копьем, гвоздями, клещами, молотком, пчелиным воском и пузырьком с уксусом {2}. Меня уверяли, что некоторые из этих изображении упали с неба. Если это так, то на небесах обитают весьма посредственные мастера.
Проезжая через их деревни, я нередко видел, что мужчины сидят у порога и вяжут чулки, в это время как женщины возделывают землю и подрезают виноградные лозы. Вероятно, поэтому прекрасному полу во Франции даны особые привилегии: они могут ездить верхом, разумеется, если удастся раздобыть лошадь, без дамского седла.
Боюсь, что это описание покажется тебе излишне злым и скучным. Весьма возможно, но эту манеру описывать иностранцев я заимствовал у французов же и нахожу только справедливым вернуть им хотя бы часть насмешек, которыми они столь щедро осыпают других.
Прощай!
Письмо LXXIX
[Приготовления обоих театров к зимним баталиям.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Два театра {1}, служащие местом увеселения здешних горожан, вновь открылись на зиму. В отличие от регулярной армии актеры затевают свои баталии в тот момент, когда другие покидают поля сражения. Когда европейцы перестают убивать друг друга по-настоящему, они развлекаются поддельными сражениями на подмостках.
Танцмейстер опять подкидывает ноги выше головы, плотник мастерит рай из картона, герой украшает чело медью, а героиня принимается начищать свой медный хвост {2}. Одним словом, все пришло в движение, начиная от театрального письмоносца в желтой куртке вплоть до Александра Великого, взгромоздившегося на табурет.
