Ян Отченашек - Хромой Орфей
- Ясно вам, что все мы, сидящие тут, причастны к этому? Назад пути нет только ценой предательства. Предательство! А за предательство - смерть! Нечего говорить вам, что достаточно только знать- даже за это нынче платят головой. Они расстреливают моментально...
Он проповедовал: слова стучали, будто падали комья земли, с ними смешивался металлический лязг затворов, команды и залпы расстреливающего отряда. Рев, кулаки, разбитое лицо и "корабли", скребущие носками по бетонному полу... У-у!
Бацилла задним числом задрожал от мысли - что он нес вчера под вздувшейся курткой. Господи Иисусе! Если бы он знал! Он незаметно постарался отодвинуться со стулом из-под траектории полета пули, на лбу его выступил пот. К счастью, никто не обращал на него внимания. "Ах, ну какой я герой, - пищало что-то в нем, - это недоразумение!" Он сейчас же одернул себя, но... Быть бы теперь где-нибудь в другом месте! Дома! Пуховые перины, мамуля, безопасность... Ах, Кора! Поздно! Вот оно лежит, смотри!
- Ладно тебе! - обиженно прервал Гонза Миланову проповедь. - Сами знаем, чем тут пахнет. Не обделаемся же мы теперь, верно? - В грубости этих слов он обрел своего рода опору. - Ясное дело, кому охота лезть в петлю как раз теперь, в конце войны. Тем более - понапрасну. - Он понимал, что выражает сейчас общее чувство. - Предать никто не предаст, только надо как следует мозгами раскинуть, и нечего играть в героев. Думать надо! Бацилла, ты уверен, что тебя никто не видел?
Спрошенный очнулся, испуганно заморгал. Он было замечтался за партой, а латинист вдруг вызвал... "Смотрите, домечтаетесь до переэкзаменовки, лентяй?.." Бацилла просипел что-то, что могло означать и да и нет, на выбор. Так вам и надо, лентяй, следовало вовремя убраться!
Павел взял его за плечи, встряхнул.
- О господи, да соберись ты с мыслями! Да или нет?
- Да... то есть, нет, я думаю, что...
- Видели тебя или не видели? Черт знает что! Сначала геройствуешь, потом в штаны накладываешь! Говори ясней, осел!
- Не видели, - в отчаянии прошептал толстяк.
И все кончилось: опять перед ними был прежний Бацилла, этот пачкун и маменькин сынок, этот откормленный буржуй; он сам себя развенчал.
- Могу поклясться...
- Оставьте его, - на удивление мирно сказал Милан. - При мне он выносил. Все в порядке.
Идет кто-то? Нет, дом утопал в тишине, в какой-то даже неестественной.
- Кто-нибудь умеет с ним обращаться?
Выяснилось, что никто. Большинство видели это только в кино, однако теперь это лежало перед ними ужасающе реальное, и почему-то никто не испытывал чрезмерного любопытства. За исключением Войты: покойный пан архитектор стрелял крыс в саду полеградской виллы из такой же штуковины. Бац! Раз как-то дал Войте в руки, позволил разобрать. Ничего сложного. Войте казалось, что его моральная обязанность - признаться теперь в своем опыте. К тому же в нем проснулся чисто технический интерес.
- Ну-ка дайте, - сказал он с таким невозмутимым спокойствием, словно речь шла о починке будильника. - Я малость разбираюсь.
Он осторожно взял револьвер, обхватив пальцами инкрустированную рукоятку, и отнес его на нары; все напряженно следили за ним. В гробовой тишине Войта вертел револьвер в руках.
- Марка "Че-Зет", - пробормотал он понимающе, не переставая возиться.
Щелчок! Нет, ничего. Бацилла боролся с нестерпимым желанием заткнуть себе уши - он всегда так делал, когда в театре по ходу действия ожидался выстрел, но взял себя в руки. Вскоре Войте удалось вынуть обойму и высыпать патроны. Он взвел курок, нажал на спуск, револьвер щелкнул впустую. Войта снова взвел курок и уже без опаски заглянул в жуткую темноту ствола; удовлетворенно кивнув, он вставил пустую обойму.
- Ну вот и все, - сказал он, как мастеровой, довольный своей работой.
Подошел к столу, подбрасывая патроны в горсти, показал их товарищам при свете лампы и аккуратно сложил в коробочку с сорванным ярлыком. Оказалось, что она наполнена патронами.
- Отличная штука, - похвалил Войта, покачивая на ладони безопасное теперь оружие.
В этом не было ничего показного, никакой похвальбы - просто Войта оказался в своей стихии. Каждый механизм был для него безопасным, являя собой плод человеческой изобретательности.
Он начал разбирать револьвер, объясняя товарищам его конструкцию с такой обстоятельностью, будто отродясь ничем иным не занимался. Ребята смотрели, невольно стараясь держаться подальше, но слова Войты успокаивали своей твердостью.
- Ясно, нет? Предохранитель не забывайте, как бы не бабахнуло в кармане. Просто, как репа. Попробуйте без патронов, он не кусается.
И разом все превратились в мальчишек, поглощенных запретной игрой: по очереди подержали оружие, взвели курок, щелкнули спуском. Кроме Бациллы. Один вид того, как он держит оружие, далеко отставив пухлую руку, заставлял корчиться от смеха. Бацилла вздохнул с явным облегчением, когда Павел взял у него револьвер. А Гонза, развеселявшись, подмигнул Милану и прицелился в остолбеневшего Бациллу, кротко закрывшего глаза.
- По буржую - огонь!
Милан сердито вырвал у Гонзы оружие:
- Прошу без глупостей. Не время.
Пауза, заполненная смятенными, бесформенными мыслями. Тиканье будильника в соседней комнате. Гонза принялся перелистывать газеты из свертка, нет ли в них чего-нибудь. Ничего. Ни имени, ни адреса, Обыкновенные газеты. Он тщательно просмотрел учебник, нашел между страниц его тоненькую брошюрку о героях древнегреческой мифология; Геркулес, Язон, Орфей. Показал всем. Пишкот и Орфей - как-то это не укладывалось у него в голове, и вообще он не понимал, что в этой брошюрке могло занимать кудлатого зубоскала. А кроме этого, ничего не было. Перелистываемые страницы шелестели, все выжидающе молчали.
- А если это вовсе и не его вещи? - задумчиво проговорил Павел. - Что, если мы оборвали какую-то цепь...
И сейчас же все заговорили наперебой, пошли догадки. Как теперь выяснить? Все равно настоящий владелец не может объявиться. Он даже и знать-то не может, куда девался сверток, - конечно, если Бацилла не наврал. Ну, а если вдруг кто-то ждет эту самую штуковину? Братцы! Вдруг кто-нибудь такой - с большим заданием? И если от этого зависит человеческая жизнь? Даже жизни? Ужасная ответственность. Так и давит. А что делать? Ходить, спрашивать - не вам ли предназначается этакая маленькая и блестящая штучка марки "Че-Зет"? Или выбросить? А может, положить на старое место и ждать?
- Ерунда! - вскипел Милан. Он уже места себе не находил от лихорадочного нетерпения, лицо его горело неестественным румянцем; он хлопнул ладонью по столу. - Такая мысль может взбрести на ум только идиоту. Или трусу. Надо тщательно просмотреть, что было в свертке, и найти следы...
- Ни фига там нет, - устало сказал Гонза.
- Значит, просмотреть еще раз, основательнее. Это наш долг!
- Не ори на меня, - обиженно возразил Гонза; он не выносил патетических фраз насчет священного долга и подобных вещей, не выносил проповеднического тона Милана.
- Ну, а если мы все же ничего не найдем? Чье тогда все будет?
В вопросительном молчании взоры всех устремились к Милану. А он смотрел на товарищей, стиснув зубы, и что-то совершалось в нем. Может быть, его посетила какая-то мгновенная мысль, но, может быть, облекалась в слова мысль давнишняя, неотступная. От блеска его глаз, от упрямого выражения некрасивого лица всех слегка зазнобило. Милан взял револьвер, положил на ладонь, показывая всем, и обвел ребят строгим взглядом.
- Тогда, - он, казалось, с трудом отламывал слова, как камни,- тогда, логически мысля, он должен принадлежать кому-то одному. Это ведь не просто кусок металла, который можно отдать тому или другому. Он взывает: отомстите! Поэтому он должен принадлежать только: тому... - Милан возвысил голос, - кто употребит его в дело! Во имя справедливости, против того зла, которое плодит старый подлый мир!
Слышнее стал тикать будильник, но, может быть, это только так казалось, потому что тишина вокруг сделалась тише и бездоннее, и каждый в этой тишине, не дыша, смотрел куда-то вдаль... Так, значит... - И каждый предчувствовал что-то. Один Бацилла до сих пор не понимал ничего. Войта сидел, сложив руки на коленях, лицо его сохраняло спокойствие; Гонза трясущимися пальцами закурил самокрутку; громко трещала, сгорая, травка от ревматизма марки "Лесняк".
- Значит, ты полагаешь... - протянул он, выдохнув струйку вонючего дыма.
- И я полагаю, - неожиданно проговорил Павел.
Все на него оглянулись. Лицо его оставалось безучастным, волнение не коснулось его черт, оно изменило его изнутри. А на вид был тот же Павел, та же помятая куртка, то же лицо с прядкой соломенных волос на лбу. Он положил руки на стол и добавил с трезвостью - новым своим свойством, - как предложил бы простую прогулку:
- Предлагаю нам самим употребить его в дело.
Самим! Что с ними случилось? Вот Павел сказал это - и все, что мучительно роилось в их душах эти два дня, сразу нашло выражение в самых обыкновенных словах, и в них было освобождение, удивительное своей естественностью, - так бывает с каждым открытием, - и все вдруг почувствовали, что это правильно; и нужно, и яснее дня, и должно быть только так и не иначе. Призыв, призыв к действию - только действие может избавить их от всего этого... Да, да, это так! Пишкота схватили, может, уже забили до смерти, но он им с самого края бездны успел бросить эстафету - вот она, ребята, лежит перед вами: пятеро за одного! Отомстить! Это был завет. Логический. Не выполнить его - значит позорно предать. Они это чувствовали. Предать Пишкота. Предать себя. Предать то, что грядет, чего они жадно ждут. Влачиться по жизни долгие годы, дышать, сознавая собственный позор? Да, я был трус, ничтожество, дерьмо! Мир мой был скверен и труслив, но я заслужил это, потому что я урод и раб. Я дезертир! Нет, нет: подхватить эстафету, чем бы это ни грозило! Пишкот... О нем не упомянули ни словом, но он сидел туг с ними в конусе света от лампы, со своим зашмыганным лицом, покрытым веснушками, с рыжики патлами - этот шут и весельчак, ничего не принимавший всерьез - и так серьезно ко всему относившийся!
