Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
Он накинул свой защитного цвета халат и без посторонней помощи, с трудом передвигая ноги, спустился на нижний этаж. Нина куда-то пропала, и в темном рентгеновском кабинете его встретили армянка-докторша, которая говорила по-французски, и какой-то старичок в резиновом переднике. Когда его отпустили, он с трудом добрался по лестнице до своей комнаты и снова улегся в постель; его разбудила Татьяна, она принесла ему курицу.
— Мужчины — слабосильный народ, Таня, — сказал он ей, вдруг расчувствовавшись. — Женщины куда выносливее. Правда?
— Это потому, что мы всегда можем выплакаться, — деловито разъяснила Таня.
Руперт рассмеялся. Он снова слышал этот неунывающий голос — голос России.
Откуда у них столько душевных сил?
Нина вернулась вместе с десятым по счету врачом, тоже женщиной, чем-то напоминавшей английскую крестьянку, худенькой, усталой и, вероятно, умной. В руках она держала рентгеновские снимки. Нина представила ее как специалиста из Ялты, доктора Долидзе и стала переводить ее вопросы. Был ли у него туберкулез?
— Конечно, нет, — ответил он.
— Вас часто просвечивали?
— Во флоте и когда я вернулся из Арктики.
— И ничего не находили?
— Абсолютно ничего. А что?
— В семье у вас кто-нибудь болел туберкулезом?
Руперт ответил, что отец его умер от туберкулеза в Пенанге в 1935 году; и хотя ему было ясно, какая у доктора Долидзе специальность и к чему клонится этот разговор, он не верил, что у него туберкулез.
— Не может быть, Нина, — сказал он. — У меня нет никакого туберкулеза. — Она бросила на него грустный взгляд и ничего не ответила. — Что говорит доктор Долидзе? — спросил он.
— Она говорит, что у вас недавно была вспышка туберкулеза, и, возможно, обострение еще продолжается. Было бы неправильно скрывать это от вас. У вас все симптомы туберкулеза.
— Я в это не верю, — настаивал он.
— Но ведь туберкулез излечим! — горячо успокаивала его Нина. — Это вовсе не страшно. У нас есть лекарства. Сейчас повсюду есть лекарства от туберкулеза, и в Англии тоже. Конечно, лечение требует времени, но болезнь теперь уже не так опасна, как прежде. Не надо только волноваться, пожалуйста, не надо волноваться!
— Да я и не думаю волноваться, я просто в это не верю, — сказал он.
Но Нина поверила. Он понял это по тому, как озабоченно она говорила с врачом, и по упрямому, исполненному решимости выражению, вдруг появившемуся на ее милом русском лице. Она брала на себя ответственность и за него, и за его здоровье, и за его благополучие, и, откинувшись на подушки, он понял, что ему теперь из-под ее власти не уйти.
█
Руперт не мог поверить, что его тело поддалось такой гнусной болезни. В то же время он верил, что, если дело обернется совсем худо и его обвинят в шпионаже, Нина вступит за него в бой. Виновен он или нет, она ни за что не позволит Федору так просто с ним разделаться.
Но он тут же подумал: а что на этот раз подскажет ей долг? И попробовал поставить себя на ее место, тем более что это ему было нетрудно: в каком-то смысле они очень походили друг на друга. Конечно, Нина поймет, что нелепая запись невидимыми чернилами в синем путеводителе — случайность и никак не выражает его человеческой сущности.
Она поехала за Роландом. Все десять врачей пришли к заключению, что если температура у Руперта не поднимется, можно переправить его в Москву, там его осмотрят светила советской медицины.
Он с нетерпением ожидал возвращения Нины, коротая время за шахматами с Алексеем; тот сметал кавалерийским наскоком осторожные дебюты партнера и не скрывал при этом своего удовольствия, что раздражало Руперта. Теперь он окончательно убедился, что в любом серьезном поединке Алексей со своей энергией возьмет над ним верх. Это тоже была их, русская, черта. Не мешало бы объяснить Лиллу, что если дело дойдет до войны, русские — Руперт был в этом уверен — преодолеют и переживут все: они выносливее других, увереннее в своих силах и лучше умеют приспособиться к обстоятельствам — психологическим и физическим, рядом с ними он чувствовал себя выходцем из очень изнеженного мира.
— Вы зеваете! — ликовал Алексей. — При таком дебюте, Руперт, есть верный способ вас побить.
— Ладно, — бормотал Руперт, пытаясь сосредоточиться на игре. — Пойду пешкой, а потом слоном, как вы советуете.
Но он знал, что опять проиграет, и невольно поймал себя на нехорошей мысли: ничего, зато неизвестно, кто из них победит в сердце Нины Водопьяновой, может, вовсе и не Алексей при всей его жизненной энергии. В той борьбе нет классических дебютов и защит, там все решает неуловимая, загадочная нервная связь, которую не объяснишь ни интеллектуальным сродством, ни даже физическим влечением. Если это можно назвать любовью, то он влюблен в Нину Водопьянову, а она в него. Но разве он мог назвать это любовью, нельзя ведь любить двух женщин сразу! Такого не бывает. А у него не было сомнений, что он любит Джо.
— Вы думаете о чем-то постороннем, — упрекнул его Алексей. — Вы играете невнимательно.
— Простите, — извинился Руперт. — Никудышный из меня шахматист!
— Но это же такая простая игра! Только правила у нее жесткие. Вы — вроде Нины: она всегда спрашивает, зачем относиться к игре гак серьезно. А я отвечаю: игра тренирует внимание, учит рассчитывать свои действия. Вы ведь штурман, Руперт, вам полагалось бы хорошо играть в шахматы… А Нина считает их пустой тратой времени. — Алексей принялся складывать шахматные фигуры. — Знаете, — сказал он, — она за вас очень беспокоится.
— Я доставляю ей массу хлопот.
— Нет! Хлопоты причиняю ей только я. Мне кажется, что она сейчас очень устала, устала от меня. Я ее измучил. — Вид у Алексея был задумчивый и встревоженный. — Сегодня ночью ей было плохо. Я вам никогда не рассказывал… Один раз она была у меня очень больна…
Руперт кивнул; он вовсе не желал этого слышать, но решил вытерпеть до конца— дослушать и понять.
— Она совсем не такая крепкая, как ей кажется. Когда у нее что-нибудь не ладится, она сразу сдает, начинает худеть. Нервы.
Руперт боялся смотреть Алексею в глаза: неужели он догадывается и хочет его предостеречь? Но нет, Алексей просто делился с ним своей тревогой за Нину — больше ничего. Взглянув на Алексея, Руперт понял, что тот ничего не знает, кроме того, что Нина чем-то удручена, и это, быть может, напомнило ему другое горе, которое она испытала, когда умерли ее дети и она хотела броситься под поезд.
— Когда я уеду, ей сразу станет легче. — сказал Руперт. — И вам будет спокойнее. Она слишком серьезно относится к своим обязанностям.
— Это верно, — озабоченно кивнул Алексей.
█
Увидев больного отца, Роланд не проявил никаких признаков беспокойства. Выглядеть он стал совсем как русский мальчик. Возможно, в этом была повинна его новая манера носить рубашку, его стрижка, его красный галстук. Он привез с собой целую кучу книг, фотографий, значков моделей машин. С ним пришли двое друзей. Лежа в постели, Руперт вел светский разговор с прелестной девочкой с соломенными волосами; эта двенадцатилетняя особа, очевидно, уже прочно вошла в жизнь Роланда; ее сопровождал невысокий мальчик, сверстник сына, — судя по всему, отчаянный фантазер. С Рупертом он был неразговорчив, но Роланду явно очень нравился. Между собой они говорили по-русски, и Руперт с удивлением слушал, как свободно, хоть и по-ребячьи, владеет чужим языком Роланд.
— Смотрите, какой молодец! — горячо похвалила его Нина. — Уже выучился по-русски.
— Как это тебе удалось так быстро? — удивился Руперт.
— Я и сам не знаю как, — ответил мальчик. — В «Артеке» почти все ребята говорят по-английски. Их в школе учат.
Невозмутимый голос сына почему-то сразу успокоил Руперта. Ему показалось, будто он вдруг вырвался на волю из темноты. Последнее время он чувствовал себя загнанным, отрезанным от привычной жизни: не мудрено, что он стал все преувеличивать — и свои чувства, и свои страхи.
— Отлично, — весело сказал он Роланду. — Теперь мы можем ехать домой.
— А воспаление легких у тебя прошло? — сдержанно осведомился Роланд.
Нина чуть заметно кивнула Руперту, и он ответил:
— Да. Почти.
Вещи его были уложены; Нина позаботилась обо всем — о билетах, о машине, даже о грустных русских проводах. Она ехала в Москву вместе с ними. Добрая сотня людей пришла с ним прощаться и завалила его подарками; кто-то даже принес огромный арбуз. Особенно жалко было расставаться с Татьяной. Душа у нее была нараспашку, но для Руперта так и осталось загадкой, что двигало этой молодой женщиной — симпатия к нему, симпатия к Нине или просто преданность делу. Он понимал, что встретился с примером идеального отношения человека к своей работе. Он сам верил в непреложность труда, в его значение в человеческой жизни и даже в его величие. Но он знал, что Таня над всем этим не задумывается — ей не надо было размышлять над тем, что было заложено в самой ее природе и воспитано окружением. Татьяна показала ему, что при всем его уважении к труду он и в этом смысле был всего лишь дилетантом.
